Страница 47 из 50
Достоевского много раз намеренно и ненамеренно укоряли за его всесердную апологию Православия, которая, по мнению многих неглубоких людей, была не чем иным, как апологией самодержавной формы русского государства. Но насколько Достоевскому это чуждо и насколько это ему приписывается, нетрудно увидеть, если целостно понимать его взгляд на Церковь и государство.
Достоевский считает, что Церковь и государство не нужно смешивать [577]. Петр Первый подчинил Церковь, из‑за него «Церковь в параличе» [578]. «Компромисс между государством и Церковью в таких вопросах как, например, о суде, по моему, в совершенной и чистой сущности своей невозможен.<,„>Церковь должна заключать сама в себе всё государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол…» [579]. «Господь наш Иисус Христос именно приходил установить Церковь на земле. Царство Небесное разумеется не от мира сего, а в небе, но в него входят не иначе как чрез Церковь, которая основана и установлена на земле. А потому светские каламбуры в этом смысле невозможны и недостойны. Церковь же есть воистину царство, и определена царствовать и в конце своем должна явиться как Царство на всей земле несомненно, — на что имеем обетование…» [580].
В древние времена, в первые три века христианства, христианство на земле являлось лишь Церковью и было лишь Церковь. Не Церковь должна искать для себя определенного места в государстве как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных целей», а наоборот, всякое земное государство должно бы обратиться в Церковь полностью, чтобы стать лишь Церковью, отклонив все свои цели, не согласующиеся с целями Церкви. Все это ничуть не унижает государство, не отнимает ни чести, ни славы его как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще языческой и ошибочной дороги на дорогу правильную и истинную, единственно ведущую к вечным целям [581].
«…По иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, Церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, — и это повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не Церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь Церковью и ничем иным более» [582].
Чтобы эта точка зрения не воспринималась как ультрамонтанство, Достоевский дополняет ее следующим суждением: «…не Церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение! А напротив, государство обращается в Церковь, восходит до Церкви и становится Церковью на всей земле, — что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение Православия на земле. От Востока звезда сия воссияет» [583].
Дух Православия невозможно вместить в тесную оболочку национализма; своим всечеловеческим содержанием он тяготеет ко всечеловечеству, ко всеобщему единению людей через Христа и во Христе. Поэтому всё, что православно, наполняется самопожертвованием для достижения этой цели. Поэтому для Достоевского и «славянская идея в высшем смысле ее» прежде всего «…есть жертва, потребность жертвы даже собою за братьев<…>чтоб<…>тем самым основать впредь велдкое всеславянское единение во имя Христовой истины, то есть на пользу, любовь и службу всему человечеству, на защиту всех слабых и угнетенных в мире» [584]. Всякое дело, и мысль, и чувство, которым человек смиряет себя и становится слугою своему слуге, «…послужит основанием к будущему уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а напротив, изо всех сил пожелает стать сам всем слугой, по Евангелию» [585]. Таким образом, что невозможно для людей, которые всечеловеческое единение понимают механически, материалистически, по–католически, то возможно для православного человека, христоликого и христоустремленного. «Я же мыслю, что мы со Христом это великое дело решим, — говорит старец Зосима. — И сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш и скажут все люди: Камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла [586].
Правда, нынешнее христианское общество держится на малочисленных праведниках в ожидании своего полного преображения из общества, как союза почти еще языческого, в единую вселенскую и владычествующую Церковь. Это будет, хотя бы и в конце веков, ибо так предназначено. И нечего смущать себя временами и сроками, ибо тайна времен и сроков в мудрости Божией, в предвидении Его и в любви Его [587].
Всечеловечество, богочеловечество есть цель человечества; богочеловеческий всечеловек есть цель человека — так учит Православие, так учит Достоевский, Об этом всечеловеке и о всечеловечестве Достоевский начал говорить и писать первым, а в конце концов по–пророчески и по–апостольски провозгласил это, проповедуя всечеловека и всечеловечество в своей вдохновенной «Пушкинской речи».
«Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком [588].<…>Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей.<…>О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» [589].
Проблема Запада исчерпывается католицизмом; проблема Востока исчерпывается Православием — это Достоевский показал и доказал. Он отвергает западные способы решения проблемы личности и общества, отвергает католицизм и его порождения — социализм, атеизм, анархизм, науку, цивилизацию, культуру. Прежде всего католицизм механизировал личность почти до уничтожения, а затем его дело завершили его же сателлиты. Социализм не допускает личности, он требует полной безличности. «Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается!<:..>Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души [590] Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна!<…>Да натура‑то у вас для фаланстеры еще не готова, жизни хочет, жизненного процесса еще не завершила, рано на кладбище!» [591].
577
Биография… и записная книжка Ф. М. Достоевского.
578
Там же.
579
Братья Карамазовы. С. 74.
580
Там же. С. 75.
581
Там же. С. 75–76.
582
Там же. С. 76.
583
Там же. С. 80. В конце своей жизни Достоевский писал: «Государство есть, по преимуществу, христианское общество, и стремится стать Церковью. В Европе обратное этому. В этом заключается одно из самых главных различий между нами и Европой» (Биография... и записная книжка Ф. М. Достоевского. С. 364).
584
Дневник писателя. Т. XI. С. 296. В том же «Дневнике» Достоевский пишет: «!.. всеединение славян<„>— не захват и не насилие, а ради всеслужения человечеству<„.>В этом самоотверженном бескорыстии России — вся ее сила, так сказать, вся ее личность и всё будущее русского назначения» (С. 223).
585
Братья Карамазовы. С. 366.
586
Там же. С. 366.
587
Там же. С. 80.
588
Курсив Достоевского. — В универсальности и всечеловечности Пушкинского гения Достоевский видит художественное выражение русского народного духа. «…В европейских литературах<.„>были громадной величины художественные гении — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту‑то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям, европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и понимали по-своему. Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность» (Дневник писателя. Т. XI. С. 466 — 467). «Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечно-сти? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк» (Там же. С. 468). Несколько ранее Достоевский писал; «.„всечеловеч-ность есть главнейшая личная черта и назначение русского» (Там же. Т. X. С. 204). «.„Общечеловечность есть идея национальная русская, — считает Достоевский и выражает убеждение, — <...> что настоящее социальное слово несет в себе не кто иной, как народ наш, что в идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям и к сохранению их, к сохранению полной свободы людей и с указанием, в чем именно эта свобода и заключается, — единение любви, гарантированное уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства, а не гильотиной, не миллионами отрубленных голов...» (Дневник писателя. Т. XI. С. 26). «Мы поняли в нем (Пушкине), что русский идеал — всецелостъ, всепримиримость, всечеловечность» (Там же. Т. IX. С. 42. Ср.: Там же. С. 81 -82).
589
Дневник писателя. Т. XI. С. 469 — 470. «...Всё это, — продолжает Достоевский, — покажется самонадеянным; "Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?" Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде исходил благословляя" Христос. Почему же нам не вместить последнего слова Его? Да и Сам Он не в яслях ли родился? Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения» (Там же. С. 470).
Несколько позднее, в объяснениях к своей «Пушкинской речи», Достоевский говорит: «И не надо, не надо возмущаться сказанным мною, “что нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет новое слово миру”. Смешно тоже и уверять, что, прежде чем сказать новое слово миру, “надобно нам самим развиться экономически, научно и гражданственно, и тогда только мечтать о "новых словах" таким совершенным (будто бы) организмам, как народы Европы". Я именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь нравственная черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском? <...> Мы же утверждаем, что вмещать и носить в себе силу любящего и все-единящего духа можно и при теперешней экономической нищете нашей, да и не при такой еще нищете, как теперь. Ее можно сохранять и вмещать в себе даже и при такой нищете, какая была после нашествия Батыева или после погрома Смутного времени, когда единственно всеединящим духом народным была спасена Россия» (Там же. С. 448—449).
590
Курсив Достоевского.
591
Преступление и наказание. С. 252 — 253. В романе «Подросток» устами одного героя социалистам говорится: «Скажите, чем вы мне докажете, что у вас будет лучше? Куда вы денете протест моей личности в вашей казарме? Я давно, господа, желал с вами встретиться! У вас будет казарма, общие квартиры, strict nЈcessaire, атеизм и общие жены без детей — вот ваш финал, ведь я знаю–с. И за все за это, за ту маленькую часть серединной выгоды, которую мне обеспечит ваша разумность, за кусок и тепло, вы берете взамен всю мою личность! Позвольте–с: у меня там жену уведут, уймете ли вы мою личность, чтоб я не размозжил противнику голову? Вы скажете, что я тогда и сам поумнею: но жена‑то что скажет о таком разумном муже, если сколько‑нибудь себя уважает? Ведь это неестественно–с; постыдитесь!» (С. 58.) О социализме Достоевский говорит как о «верхе клеветы на природу человеческую» (Дневник писателя. Т. XI. С. 24).