Татуиро (Daemones)

Витька опустил камеру. Нажал на кнопку питания. Послушал, как жужжит зуммер, пряча внутрь корпуса объектив. И сказал, перекрывая стон Риты:

— Всё. Хватит.

«Да пошло оно все вообще», подумал, «пусть хоть убивают»

— Та-а-ак, — Яша остановил время голосом, заморозил.

— Ага…

— И не боишься?

Витька не ответил. Боялся. Но что делать-то? Искоса глянул на Ноа. Она тоже смотрела на него, ожидая. И Карпатый смотрел, без возмущения, доброжелательно. Встретив взгляд, подмигнул, указав глазами на Яшу, подвел их к потолку и сплюнул.

Потрескивали лампы дневного света под потолком.

Витька резко отвернулся от Ноа. И от Карпатого. Будто рвал в груди нитку, крепкую, и стало больно. Не хотел их помощи. Если так вот, сидят вдвоем и равнодушно ждут, что станет просить, как будто их трое — не хотел! Но как же больно в груди. И все так быстро, скомканно, и подумать не успел ничего.

Он стукнул себя камерой по боку. Думальщик! От твоих мыслей один мусор в голове — выругал себя. Покачнувшись, толкнул плечом стоящего столбом Генку и тот, очнувшись, крикнул сорванным голосом:

— Сволочи! Хуй вам! Она моя!

— И давно, щенок? — хохотнул Яша.

— С ночи! С-сегодня!

В тишине стало слышно, как ветер пробует языком зеркальные стекла и они подрагивают, прогибаясь.

Голос Яши походил на шипение змеи:

— Ах ты пащенок… Ты… Ты мне товар испортил! Ты меня перед гостями? Да я тебя…

— Нас, — поправил Витька.

— А ты заткнись! Я миры открывал, старался… для тебя! Думаешь, каждый день так?

Он орал, а Витька обрадовался мелькнувшей на яростном лице Яши растерянности.

— Ты девочку отпусти. Не удался сюрприз. Расшаркайся перед своим кодлом. Развел тут плесень…

Витька чувствовал, как дрожит Генкино плечо и увидел, что тот перехватил ручку лампы, ногой отодвинув шнур, чтоб не мешал. Кивнул. Драться, так драться. Хорошо, что не щелкнул, а то там парень весь связанный. И эти все — демоны. А тут — с кем драться? Ну, барин, да еще охранник этот. И чучело, что стоит согнувшись, штаны застегнуть никак не может. Толстяки не в счет. Решил, продержимся сколько-то, и взял поудобнее фотоаппарат.

67. ВРЕМЯ ВЫБОРА

Минутная стрелка круглых часов подскочила к половине двенадцатого и, будто налившись тяжестью, задрожала, задергалась, дальше не пошла. Часы висели в простенке у двери в кухню и были хорошо видны Ларисе с ее уютного, давно насиженного места. Стул с мягкой спинкой, она сама перетягивала ее, меняя разлезшийся гобелен и ругалась шепотом, заколачивая в гнутое дерево обойные гвоздики. Повернут стул чуть наискось, чтобы, подняв голову от книги, видеть в окно калитку и за ней улицу. У правого локтя на самодельном деревянном стеллаже — место для стопки книг. Там она вечно забывает чашку с недопитым чаем, а в глубине, за книгами, лежит пачка сигарет. На другой полке старая ваза, тусклая, граненого стекла, и в ней сухие травы. Лариса следит, чтоб трава не собирала пыль, пусть, хоть и зимняя, но пахнет свежей степью. Оторвавшись от чтения, любит на нее смотреть. Ведь, если не торопиться жить, то читать и рассматривать листья, поникшие сухие плоды и колючки на серых стеблях — можно часами.

Дальше живут на полках обычные кухонные вещи. Некоторые полки занавешены ситцевыми шторками и стеллаж от того похож на кукольный дом.

Под левым локтем — стол упирается в подоконник и на нем толпятся обыденные предметы: сахарница, заварник, широкая ваза с печеньями под салфеткой, узкая синяя ваза — для свежих цветов, свернутая трубкой газета…

Напротив, на длинной лавке у другой стены обитает Марфа, там у нее личная плоская подушка, и серая марфина голова, вся в усах и с желтыми глазами, торчит над сахарницей. Так и разговаривают, сидя напротив. Иногда Марфа пробирается на подоконник, ставя лапы между безделушек, и садится там, обернув себя негустым хвостом. Мурлычет так, что дрожит стекло в нижней половинке окна.

В торце стола крепко стоит на толстых ногах гостевая табуретка, на нее присаживаются соседки, рассказывая новости, на ней всегда сидит Васятка, держа двумя руками личную огромную кружку. И Яков Иваныч на ней сидел, недавно…

А Витька… ну он, что кот, оглядел кухню и сразу себе место на лавке выбрал. Теперь, если кто другой захочет туда залезть, то и неуютно. Вроде Витька всегда там, даже когда и нет его.

И эти часы… Висят и смотрят на нее, всегда, даже когда глаза ее в книге. Обычно и нормально это — тикают и тикают, но сейчас держала на коленях распухшую живую книгу и прислушивалась до звона в ушах. Часы тикали все медленнее и вот остановились, свесив вниз минутную стрелку. Лариса подняла голову и увидела, та дрожит мелко, будто застряла в киселе. Вырваться хочет.

Марфа напротив, торча головой над сахарницей, молча смотрела на нее желтыми глазами.

— Хоть бы ты котят принесла когда, ведь не старуха, а? Было б нам хлопотно и повеселее…

Но кошка глянула так, что Ларисе стало стыдно за ненужные слова, которыми все одно стрелку не сдвинешь. Чем сдвинуть время, знала. Собиралась с духом. А стрелка ждала.

— Ну, — сказала Лариса часам, взяла с полки скомканный пакет с ярким рисунком, положила в него книгу. Встала.

— Что ж. Пойду я, Марфа. Калитку закрою, дом тоже, со двора не ходи, стереги тут. Поняла?

Кошка, не отводя от женщины глаз, замурлыкала громко, без остановки.

Лариса кивнула. Набросила куртку, висевшую за дверями, замотала голову платком. Взяла пакет и пошла в коридор обуваться. Проходя мимо часов, услышала звонкое «тикк» — освобожденная ее решением стрелка перескочила одно деление.

«Теперь медлить нельзя, — думала, натягивая сапоги, — время пошло».

Пошло время и в кухне «Эдема», и трое сидящих там людей переглянулись. Дядя Митяй проверил глазами задвинутую столом дверь, подумал, водка слаба совсем, не берет, зараза. Старый будильник тикал секунды, кидая их камушками в висок и казалось, каждая следующая бьет все больнее.

Время Наташи еще спало. Ей снилось, что подол жемчужного платья прирос к ногам, превратившись в льющийся в толще воды хвост, но она вовсе не русалка, а настоящая рыба и было так странно и весело распахивать жабры, проталкивая сквозь них свежую тугую воду: рот можно открыть широко, не боясь задохнуться, а глаза видят там, в нижнем небе, в самой глубине — бездонную пустоту, в которую она может полететь и должна, должна почему-то, вот только пусть настанет время. Но время спало и пока можно просто играть быстрыми сильными мышцами — напряглась и полетела вперед, толкая себя через упругую воду. Лететь и ждать.

Во сне она ждала Яшу, которого знала, и его, такого, не знал никто. Яшу серединного, упрятанного между слоями хрусткой скорлупы человеческого и дымным черным ядром вместо души. Только она знала о серединности и никому не говорила, потому что нет слов, которыми можно это сказать. Другим всегда проще поверить в то, что они видят, а видят кто — что. Одни — влюбленную дурочку, позволяющую делать с собой, что угодно. Другие — потерянную, уничтоженную, сидящую на цепи и — шагу без хозяина нельзя. Ей очень одиноко со своим знанием серединной толщи. Но ведь она знает! И сделать вид, что нет там ничего, пустота, нельзя, потому что это значит — предать…

Лежа в душном номере, с босыми ногами, спутанными жемчужным кружевом платья, Наташа, свесив руку, пальцами касаясь пустой бутылки на полу, спала. И спало вместе с ней ее время, ожидая знака.

Время в спортзале, заблудившись между миров и фигур, бродило просто так, трогая невидимыми пальцами все, что попадалось на пути. Стоящих тесно Витьку и Генку. Переминающихся с ноги на ногу в нетерпеливом ожидании гостей. Медленно оборачивающегося мужчину над распятым светлым телом, схваченным за руки и щиколотки блестящим металлом.

И хозяина потрогало время, с любопытством рассматривая — вот стоит тот, кто был уверен и вдруг. И Яша, будто ощутив на лице холодные кончики пальцев, выпрямился, наливаясь яростью.