Страница 75 из 77
- Подождите здесь, я Октябрину приведу.
Она ушла. А Федор думал только одну горькую думу: «Это получается, и детей против отца настроили? За врага почитают. В комсомол, мол, примем, но сначала ты бумажку подмахни: от родителя вот отрекаюсь…»
Федор только головой покрутил, не понимая, как могло такое случиться… Неужто про эту новую жизнь говорил парнишка на пароходе? Не может же такое быть… Не должно… Не должно, а вот он ждет свою дочь и успокоить себя не в силах: руки дрожат, во рту пересохло, и метка на щеке разгорелась. И навалилась вдруг многолетняя усталость, и тоска разлуки с детьми, и их вынужденное сиротство, и смерть Ульяны, и новый крест на ее могиле, что все еще ощущали его ладони, и слова директрисы - про Гришу, который отрекся…
В чуть приоткрытую дверь бочком протиснулась девочка в высоких ботинках, в ситцевом платьице в синий горошек, поверх платьица серый пиджачок, на шее красный галстук. Она встала у порога, глядя в пол, не поднимая лица. А когда, всего на миг, взмахнула ресницами и взглянула на Федора - его как ножом резануло: перед ним стояла Ульяна тех давних-давних годов… И лицо, и глаза, и волосы - все материнское, все Ульянино. Только Ульяна смотрела смело и озорно, а у этой взгляд боязливый, прячущийся.
Федор подошел к дочери, положил руку ей на голову, ласково провел по волосам.
- Доченька, узнала ли батю? Октябринка?
- Узнала,- едва слышно прошептала девочка.
- Помнишь… как ты боялась, когда я тебя усами щекотал? Тараканом меня называла усатым?
- Помню…- второй раз подняла глаза на отца Октябрина.- А бороды ведь не было?
- Выросла, доченька. Я в лесу работал, бриться некогда было, вот и вырос… веник… помело… Пойдем у окошка посидим.
Они сели на стулья. Федор вытащил из котомки гостинцы: конфеты и печенье в кульках:
- Ешь, дочка.
Октябрина посмотрела на кульки, но руки не протянула.
- А у нас каждый день чай пьют, тоже с конфетами,- заученно сообщила она.
- Ну и хорошо. А это тебе, бери, не бойся. Ешь, милая.
- Мы книжку читали про Павлика Морозова. Он тоже был пионер. А его отец помогал кулакам. Павлик рассказал кому следует, не побоялся. А ты… Ты сам кулак, да? И в колонии сидишь, да? Ты против Советской власти, да?
Федору словно оплеуху влепили. Он, часто моргая глазами, смотрел на дорогого, любимого, отколовшегося от них с Ульяной человечка, откровенно чуждающегося его, и не знал, что сказать. Наконец вспомнил про свою награду, дрожащими руками торопливо порылся в котомке, вынул оттуда узелок, развязал.
- На вот, читай,- раскрытым протянул дочке удостоверение с твердыми корочками.- Это отцу выдали… Не знают ничего, а болтают… Никогда твой отец не выступал против Советской власти… Врет, кто так говорит, ты не верь.
Октябрина, поколебавшись, взяла книжечку и начала читать:
- «Удостоверение… Награждается… Туланов Федор Михайлович… За ударный труд… по освоению… Крайнего Севера… Председатель ВЦИК Ка-ли-нин…»
Октябрина смелее посмотрела на отца.
- Это сам Калинин тебе?
- Конечно. А вот и знак.
Федор вытащил из коробки большой красивый значок, похожий на орден. Отдал дочери.
- Такой… Краси-ивый. «Ударник»… Это… что?.. Орден?..
- Да, доченька, так получается.
- Значит, ты ударник, орденоносец, а не кулак?
- Нет, конечно. Отец твой охотник, никогда кулаком не был.
- О-тец,- осторожно обратилась к нему Октябрина.- Можно, я покажу Екатерине Анатольевне?.. И детдомовским тоже?.. И с кем учусь в одном классе?.. Можно… б-ба-тя?
- Да отчего же нельзя - покажи,- сказал Федор, думая о своем.
Октябрина сразу рванулась, бегом выскочила из дома и уже на крыльце начала звать, будто на пожар: «Екатерина Анатольевна!»
В кабинете уже почти стемнело. Федор то сидел на стульях у стены, то ходил взад-вперед, не очень понимая, как ему теперь быть с детьми, где их искать и как собрать снова в семью. Так получалось, нужно собирать по одному.
Пришла дочь за руку с директоршей. От непримиримости гражданки Потолицыной не осталось и следа. И улыбка, и голос человеческий прорезался - все как у людей.
- Надолго ли к нам?- спросила Федора.
- Да вот… думал, у вас всех троих найду. А теперь… не знаю, с какого боку начать… Надо бы хоть пару дней пожить около дочки… Вы уж разрешите. Если какая мужская работа требуется, то я все умею, все сделаю.
- Можно, товарищ Туланов. Октябрина, своди отца в столовую, скажи Дорофеевне, пусть накормит, я позволила. На другой половине дома у нас спят завхоз и конюх, я велю туда еще одну кровать поставить. Там и поместитесь. А остальное - завтра решим.
Три дня с раннего утра дотемна колол у реки Федор Туланов детдомовские дрова. После уроков к нему вместе с Октябриной приходили и другие ребята, складывали дрова в поленницу. Так и отрабатывал Федор свой долг перед детдомом за приют, за хлеб-соль его детям. Куда ни кинь - всюду оказался должен!
Вечером они с дочкой ужинали вместе, вдвоем. По особому разрешению на этот счет. Потом читали Гришино письмо, которое он написал из техникума. Учится он нефть добывать. Ездил в Баку, практика там была. Ну и всякие другие новости. Федор пока не понимал, вспомнила ли его дочка по-настоящему. Но когда на четвертый день он стал собираться на пароход, чтобы поехать в город за Георгием, Октябрина вдруг прижалась к отцу и заплакала:
- Ба-атя… не оставляй меня тут… Во-озьми с собою… Федор растрогался и, как мог, попытался успокоить девочку:
- Немного теперь осталось, доченька, потерпи. Скоро возьму. Заберу Георгия, и поедем. Опять будем вместе жить. В своем дому, с бабушкой. Недолго осталось, потерпи чуток…
Но в городе ждало Федора новое испытание.
- Туланов Георгий? Как же, как же… Личность у нас известная. В прошлом году Туланова Георгия пришлось отправить в колонию для несовершеннолетних,- рассказывал Федору мужчина-директор,- Недолго он пробыл у нас. Два раза милиция ловила на воровстве. Наловчился подделывать кассовые чеки в магазинах. Такие дела. Потом дома начал приворовывать, здесь, у нас. Ну что нам оставалось, сами посудите?
В голосе директора слышались слабые нотки оправдания. А у Федора голова готова была упасть с плеч - от стыда. Его сын, родной сын, родная кровь - и стал вором! Вот до чего… Господи! Гос-по-ди-и… за что так сильно бьешь, господи?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В Изъядор Федор Туланов вернулся уже после Октябрьских праздников. Раньше не позволила осенняя распутица, пришлось даже устроиться на лесопильный завод в ожидании зимней дороги. Почти месяц пилил доски. А по выходным дням ходил к Георгию. В субботу вечером отправлялся, приходил и ночевал там, в колонии. А в воскресенье весь день проводил с сыном. Разрешали. Вечером шел обратно в город, расстояние порядочное. Утром вовремя нужно попасть на работу, а это тоже конец не малый. Хотел Георгия взять с собою, под расписку или честное слово - как там полагается,- но, оказалось, никак не полагается. Появился отец - и хорошо. Но годик пусть, мол, отсидит. Там и школа есть, учат ребят, и плотничать-столярничать тоже учат, это отдельно. Все при деле. Ну, душу, конечно, никто на них шибко не тратит, чужие все-таки…
Георгий слово дал: воровать больше не станет. Но с тяжелым сердцем уезжал Федор от сына-подростка. Как бы не поломали парнишку казенные стены… При живом-то отце.
На обратном пути навестил Октябрину, обсудил с директрисой ее судьбу. Решили: он приедет за дочкой в зимние каникулы и заберет ее. Пока она поучится здесь, а он устроится на работу, определится в жизни. Октябрина плакала, чем вконец расстроила отцовское сердце, но в чем-то и успокоила: вспомнила все же родителя… Слава богу - вспомнила.
Когда до родной деревни оставалось совсем немного, Федор даже шаг убавил, сознательно себя притормозил. Чтобы не попасть в деревню до темноты. Ни с кем он не хотел видеться, ни с кем говорить. Только с матерью.