Страница 73 из 77
- А могилу… Васильевна? Помнишь ли?- боязливо спросил Федор.
- Да как не помнить, сынок! Каждый праздник бываю. Уля твоя мне навроде родной дочери стала. Как же… навещаю…
Федор сразу начал одеваться.
- Может, покушаешь сначала?- спросила Матрена. Он только молча мотнул головой. На кладбище Матрена Васильевна привела его к невысокому могильному холмику с покосившимся маленьким крестом. Холмик покрывала желтая осенняя трава.
- Здесь… Тут раба божия Ульяна и упокоилась,- перекрестилась и поклонилась могилке Матрена.
Федор сжал шапку в левой руке и замер в последнем своем удивлении: да как же так… его Ульяна… здесь?
Потом подошел к кресту и поправил его. Перекрестился, встал на колени.
- Я, сынок, вас одних оставлю,- тихо сказала Матрена,- Я мужа проведаю… уж семь лет, как он здесь…
Она отошла. Сходила на могилку мужа, навестила могилы знакомых и через какое-то время вернулась. Федор так и стоял на коленях, прижавшись щекою к кресту. Матрена расчистила верх холмика от желтой травы, потом положила руку на голову Федору.
- На сегодня хватит, Михайлович. Повидались… вот. Завтра снова придем.
Федор не сказал ни слова, поднялся, перекрестился и медленно, не оборачиваясь, побрел следом за Матреной.
На другой день до обеда Федор мастерил новый крест. У Васильевны все нашлось, и пила, и рубанок - инструменты после хозяина остались в порядке. Только наточить пришлось.
- Бревно пойдем выберем под взъездом на сеновал,- деловито сказала Матрена.- Муж, покойный, в свое время зaготовил, чтоб крыльцо заменить, да так и не поспел…
Под взъездом было сложено с десяток хороших, очищенных от коры бревен. Федор еще вчера, когда подходил, отметил: крыльцо у Васильевны давненько ждет мужской руки, заметно покосилось. И теперь, выбирая материал для креста Ульяне, подумал, что на обратном пути надо будет обязательно поправить крыльцо Матрене. Тем более материал готовый. Крест Федор делал не спеша, обтесал как надо, обстругал гладко, хороший получился крест. Странно только было думать, что этот хороший крест - для Ульяны. Когда то в память об отце острием ножа Федор вырезал буквы на смолистом пне. Теперь пришла очередь вырезать в память Ули. Он, глубоко захватывая дерево, вырезал даты жизни, фамилию, имя, отчество. На сарае Федор нашел бадейку с остатками смолы, разогрел на огне и густо обсмолил нижнюю часть креста, ту, которой суждено стоять в земле. Так - долговечнее.
Заменять крест опять ходили вдвоем. Федор взвалил его на плечо, взял в руку железную лопату, а Матрену попросил прихватить с собой черную шаль. Работали молча. Федор вытащил старый, уже основательно подгнивший крест. Рядом, в твердом грунте, вырыл другую яму. Поставил новый крест, сначала закрепил его камнями, потом уплотнил землей. Крест встал прочно. Федор накинул на него черную шаль… и только тогда - заплакал. «Дорогая ты моя… Улюшка, милая… Вот и обнял тебя… только деревянные плечи остались, прости ты меня, прости…»
Горе снова обуяло все его тело, Федора начало трясти, он потерял представление о времени, о месте, и только метка на левой щеке горела яростно, напоминая ему: сам-то он еще на этом свете, на этом, а Уля…
Два дня подряд ходил рано утром Федор на кладбище и всякий раз видел шаль еще издали - черно-красное покрывало напоминало ему о прожитой жизни…
Вот ведь какая примета, но никто не спешит освободить детей его от прежних горя-печали. И только на третье утро Федор не увидел шали. Думал сначала: может, упала, ветром сбросило. Подошел ближе - нет, нету. Ну, вот, сняли с них былые несчастья… Кто знает, может, сбудется примета. И грустно стало: в этих землях не бывало раньше такого, чтобы чужое взять. Хоть бы в лесу, хоть на кладбище… Поменялась жизнь, все по-другому теперь. Федор долго крестился и шептал молитвы. Какие знал. Последний раз обошел вокруг могилы, поправил руками холмик, погладил, попрощался с Ульяной. Теперь до следующего раза. Прощай, Уля.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В тот день выдали Федору паспорт, и он спустился на пристань за билетом на пароход. Отчаливал пароход в три часа. Билет Федор купил до Деревянска, теперь его путь лежал туда, только туда. К детям. Матрена пожелала ему доброго пути, перекрестила, звала заходить, когда поедет обратно. Федор обещал и оставил ей деньги, чтобы купила голубой краски, покрасить крест.
Пароход начал давать гудки, когда Туланов спускался к пристани. Федор остался на палубе, в трюм идти не хотелось, в бушлате он и наверху не замерзнет. И потом еще новое чувство овладело им: ему хотелось простора, широкой дали, вольного неба над собой, хотелось видеть все это, почти забытое, и хотелось вздохнуть полной грудью. Может, это сама жизнь начинала возвращаться в его измученную душу… Да, наверное, так.
Какая-то молодая компания смеялась неподалеку. Пароход гуднул в третий раз, матросы вытащили на палубу трап и стали накручивать причальный канат на палубные кнехты. А потом длинными шестами дружно отталкивали нос парохода от берега, течение сильно прижало. Затем шлепнула по воде первая доска-плица пароходного колеса - и пошло, пошло, поехало… Отошли от берега, на середине реки развернулись носом вниз по течению. И - поплыли. Село начало быстро удаляться. Только каменная белая церковь долго еще высилась над серой массой деревянных домов. Федор снял шапку и перекрестился. Теперь, когда он побывал на могиле жены, можно сказать, та часть жизни - кончилась.
- Что, дед, мы давно новую жизнь строим, а ты все как в старое время несуществующему богу молишься?- окликнул его молодой веселый голос.
Федор посмотрел на озорника, совсем молодяжка, поди, не брился ни разу. Он глядел на Федора и, видно было, готов был поспорить с ним о боге.
- Не знаю, кто есть.. Кого нету…- нехотя отозвался Туланов.
Ему не хотелось говорить. Ни с кем. Тем более спорить. Но явный вызов молодого парня изменил ход его мыслей, и незаметно для себя он начал отвечать пареньку. «Несуществующий…» Больно много ты знаешь… Потому что жизнь тебя еще не трепала… Если не Он, то кто бы тогда спас меня в девятнадцатом от верной гибели? Гурий? Как он мог туда попасть, если б богородица-матушка не услыхала мои мольбы да не послала его ко мне? Вот и в Дзолью опять же… На три года раньше вызволил…
«Как в старое время», передразнил Федор мысленно парнишку.- А что ты знаешь про старое время да про нонешнее?.. Разве плохо мы прежде жили? Трудностей много было, это да, зато и жили по-людски. Лес и земля, зверь-птица, пашни и луга - все радовало, не ленись только». Как и отец, Федор лелеял землю, богатил ее торфом и навозом… Лес и воду жалел, ни одного дерева зазря не срубил… Зверя-птицу понапрасну не изводил, не портил глупым, ненужным выстрелом… Вместе с солнышком вставали они с Ульяной, а то и раньше, коли требовалось. И всему радовались. Дом построили - радовались. Детей нарожали - снова счастье, главная их радость в них, в детях. Всегда чувствовал себя Федор человеком с корнями. И уходили те корни глубоко в лес, в пашню, в воду. Он думал даже, будто счастье в их работящих руках будет вечным.
Как же так все повернулось? Взяли вдруг да вырвали его, Федора Туланова, из жизни, как молодую слабенькую елочку… И никто не надсадился… как отец тогда, когда корчевали вековые смолистые пни… А после? Мяли-крутили… будто собирались всего наизнанку вывернуть… «За какие такие грехи так безжалостно поступили? Пошто такую власть дали людям поганым вроде Зильгана? Али сами мы виноваты? Са-ми-и… А где же Ты, господи? Почему допускаешь? «Несуществующий…» Господи, прости меня… Сознание помутилось от горя…» Федор оглянулся кругом - парни стояли на другой стороне палубы,- снял шапку и незаметно снова перекрестился, попросил у господа бога прощения за свои нечаянные, как ему казалось, греховные мысли…
Проплывали мимо Ульяновского монастыря. Сколько Федору раньше приходилось бывать здесь, а только теперь связал он название монастыря с именем покойной жены. У Федора в привычку стало входить - разговаривать с предметами, большими ли, маленькими… С природой, с явлениями ее. Вот и теперь обратился он к монастырю с просьбой: «Будь, Ульяновский, Уле моей, мученице, как памятник… Стой дольше, такой же белый, такой же крепкий. Стой и память храни».