Гарпагониада

В партию в девятнадцатом году вступил, - обратился он к Ловленкову. - Вот когда я вступил. Послали меня сначала на реализацию урожая в Самару, а потом на продразверстку в Лугу. Хорошо было. Ешь яичницу хоть из десяти яиц, а теперь заработаешь на заводе гроб один, не то, что шубу хорьковую. Брата-то у меня раскулачили! - оживился он, - Накрал, подлец много, серая деревенщина, разжился, меня не признавал. Изба с сенями, с погребом, рига с гумном после смерти отца мне досталась, а я ему за семь пудов ржи уступил, вот как драл! Пользовался тем, что у нас в Питере голод был. Деревня обнаглела! Перчатки во какие, в избах занавеси тяжелые, шерстяные, а зеркала не входят - прорубают пол, яму выроют. Кровати никелевые. И вот курицы сидят и гадят на кровати. Сани плетеные, сбруя, шапка каракулевая, вот каков мой братец: вот какие они сладкие деревенские кулачки! Гармони у них немецкие, в каждой деревне десяток велосипедов, в избе у братца две швейные машины были, по праздниками носил часы золотые, по будням серебряные. Нынешним годом все отобрали: могу только приветствовать. Дочка у меня геолог, - обратился он к Клешняку, - Нынче на практике, на Урале. А я и в гражданской войне участвовал на защите Ленинграда, тогда Петрограда, взяли одиннадцать танок, сняли попа с колокольни. С колокольни стрелял из пулемета.

- Помнишь, как казаки наших, - обратился Ловленков к Клешняку, - разденут до гола - ты моряк - ныряй в прорубь. А хорошо казаки ездили верхом, даже бабы! Удивительно, как не разорвутся. Ездят на лошади и учатся, лежачих саблями рубят. Помнишь, старина, гроза продолжалась. Дождь лил, как из ведра. Ручьями с пригорка к пруду бежала вода.

- Никогда не забуду, - вмешался Клешняк, - Я лежал на дороге раненый, вижу красные лица австрийцев, вокруг горят деревни, наши бегут, пулеметы бьют, высекают искры из гравия - вот эти-то искры я никогда не забуду, пустяк, а навсегда запомнились. Помню я еще такой же пустяк: у нас в окопах, конечно, было грязно и вдруг вырос над нами куст незабудок - окоп был из дерна, на краю окопа он вырос. Все мы смотрели на него и улыбались, - Клешняк задумался. Он вспомнил свою попытку бежать из плена и адский труд за это на итальянском фронте.

- Как ослу, мне приходилось таскать на себе снаряды и провиант снизу, где было тепло и шел дождь, в морозные горы. Одежда, ставшая мокрой от пота, там оледеневала. Так изо дня в день снизу вверх, сверху вниз, пока человек не падал. Тогда нас отправили в госпиталь с диагнозом - истощение и катар верхушек. После такой передряги мы в госпитале жили некоторое время, а потом загибались. Как начнем загибаться, камфары нам вспрыснут и устроят искусственное дыхание. Сад был перед госпиталем, росли маки, мы все пытались их скушать, точно не могли обеда дождаться. Более сильным больным нас из жалости отгонять приходилось.

Все это ерунда и выеденного яйца не стоит. Был и я в туберкулезном лагере в Богемии. Нас там было сто одна тысяча. Вокруг горы, сосновые леса, а мы ничего, жили. Правда, в сутки человек двести пятьдесят умирало. Были среди нас и черногорцы, и сербы, и итальянцы, нагляделся я тогда, а вот и сейчас жив.

- Чистота была такая, только шамать было совсем нечего. Лучше итальянских докторов нет на свете. Русский через полотенце тебя выслушивает, а итальянец не брезгает, своим чистым ухом к груди прикладывается. Потом я был обменен. Вынесли меня на носилках на границах, стал я в гражданской войне участвовать, поправился.

Справа за отдельными столиками:

- Старик беззубый, а курицу каждый день требуешь!

- В кушаньях должна быть смысль!

- Солененькое призывает выпить... хороша селедочка!

- Сейчас бы скушались парочка хорошеньких яблочек, лучше чем чай.

- Крадлив ты очень, вот тебя и выгнали.

- Да ты не бери единичные случаи!

- Что ж тебе брать всемирные?

За длинным столом:

- Быть инженером, иметь целый мир в голове, - сказал Клешняк.

- Был я на Кавказе - бродят там инженеры по горам, как серны.

- У меня плохой аппетит.

- Аппетит? У тебя и так корова пролетит!

Слева за отдельными столиками:

Престарелый муж раздраженно своей престарелой жене:

- У тебя, Таня, птичий ум, ты этого не замечаешь, это твое счастье.

Поднимаясь из-за столика, бородач:

- Живот не зеркало, чем набит, набил, ну и ладно.

Усач:

- Живот не зеркало, в него не смотреться.

1-я пожилая женщина:

- Питер-то наш приукрашается. Любая улица, возьмите, вся в цвету.

2-я пожилая женщина:

- Ленинград мне апатичен. Какая-то в нем укоризненная чистота.

Бывший солдат царской армии, прямой как палка, спускаясь по лестнице:

- Рабочий класс должен погибнуть, как швед под Полтавой.

Прекрасная луна появилась. Облака плыли под ней и над ней.

Изредка они ее заслоняли.

В парке под первым деревом:

Первый пошляк: - не говорите о температуре, все равно, вы темпераментной не будете.

Второй пошляк: - Зачем я поеду в Перу, когда у меня есть перочинный нож?

Под вторым деревом.

Молодой человек служит в Эрмитаже, говорит медленно:

- Я долго думал о японских гравюрах... По-моему... они бывают трех родов... хорошие... средние... и плохие...

Под третьем деревом:

- Мой приятель получил массу денег, он не знал, куда их деть, он решил приготовить крюшон!

На первой скамейке. Вдова говорит своей подруге:

- Сердце у меня весеннее, тело осеннее.. .

- Иди ты, - раздался голос, - горячим ситным Александровскую колонну обтирать!

По лестнице пошатываясь и ругаясь, поднимались две фигуры. Одна вела другую.

- Не веди меня, я сам дойду! - вырываясь, произнесла одна из них и растянулась.

На дорожке у пруда:

- Нет, врешь, отошла твоя святая Русь, одетая в черную рясу спереди, а мундир сзади.

Прямая, как палка, фигура оскорбленно уходит.

На дорожке у позолоченной статуи вспыхивает спичка, освещает бородатое лицо.

- В Тифлисе на горе, над Курой в Метехском замке при меньшевиках была тюрьма. Мы ее называли раем! Из всех стен ключи били!

В беседке в китайском стиле сидят вузовцы: Один из них:

- Вхожу я в каюту. Вижу, сидят три грека. Стоит на столе хурма. Греки в преферанс играют. Стали они меня спрашивать, почему в Германии революцию рабочие не устраивают. Принялись хвалить советскую власть. Это значит, стали меня испытывать. Я молчу. Только утром встал я, чтоб пройти к умывальной, чувствую, пустой, взял другой, тоже пустой. Удивился. Взял третий - тоже не тяжелый. Понял я, что это контрабандисты из Ялты в Сухум за табаком едут.