Гарпагониада

Здесь прогуливаясь Мировой, Вшивая Горка и Ванька-Шоффер. Здесь был и заведующий кооперативом во всем белом, с апломбом наслаждающийся воздухом.

Все столики были заняты. Клешняку и Ловленкову пришлось сесть за длинный стол, на только что освободившиеся два места в разных концах стола.

В галерею все время входили, все новые и новые толпы.

Официанты, как очумелые, носились. Чтобы подбодрить себя, они наспех пили, отойдя за боковые остекленные двери, пиво и, для чего-то перебросив с одной руки на другую салфетку, снова бежали почти ничего не соображая, к столикам.

Потемнело. Порыв ветра гнал тучи пыли, надувал юбки гуляющих женщин и придавал скульптурные формы женским фигурам. Деревья зашумели, как бы заговорили. Видно было, как в парке разбегается публика. На стеклах галереи появились отдельные капли. Блеснула молния. Ударил гром. Парк мигом опустел.

В галерее яблоку негде было упасть.

- Смотри, дождище-то какой!

- Дождь нужен.

- Происходят они из одного класса, а души у них другие.

- Совести у тебя нет, у тебя совесть, как у нэпмана.

- Так вот я и говорю, будет этому вредителю гроб с музыкой.

- Что и говорить, в молодости дни летят, как огурчики.

- Кто линой, тот и толстой.

- Мой приятель женился на бабе в шесть пудов. Интересно, как он будет выглядеть!

- То есть, как выглядеть?

- Ведь это изюм на куличе.

- Вот так-то мы боролись с прорывом. Каждый в отдельности скулит: хлеба нет, масла нет, а вместе - удивляешься, сколько героизма.

Дождь перестал. В галерее стало свободнее, да и время наступило вечернее. Многие из отдыхающих отправились на вокзал, но некоторым жаль было уезжать, и они решили окончить день здесь, уехать в город с последним поездом.

Опять стемнело и пошел проливной дождь, по-видимому, уж надолго.

Клешняк сидел, окруженный Сципионами, Антонинами, Пиями, Ломоносовыми, Люциями Верами, Эпиминондами, Фоксами, философами, учеными, императорами. Огромные бронзовые подсвечники украшали галерею. Галерея кончилась мраморной группой. На столиках стояли цветы, в буфете продавали пиво. Там лежали бутерброды с голландским сыром, коржики, пряники, печенье. Рядом с Клешняком сидел немец рабочий. Узнав, что Клешняк заведует школой, он рассказал ему свою жизнь. Его отец переселился в Ригу из Мекленбурга. Арматурщик рассказал Клешняку, что еще в 1904 году он писал стихи на немецком языке, они были в свое время помещены в местном журнале, но что ему очень хотелось писать на русском языке, которого он тогда совсем не знал. Он рассказывал Клешняку, что он не думал, что русский язык так труден, вообще же языки даются ему легко, он знает эстонский, латышский и финский, теперь он знает русский язык, и давно прошло то время, когда он с трудом мог произнести слово достопримечательность. В свое время он со словарем читал Толстого, Пушкина и Белинкина, - Нейбур поймал себя и поправился, - Белинского, известного критика.

- Я боюсь употреблять характерные выражения, - продолжал он, - я ведь не совсем еще знаю русский язык, а писать страшно хочется. У меня много набросков. Был я на весеннем севе, кстати, добровольным порядком несколько колхозов сколотил. Я никого не принуждал. Был я в одном колхозе. Ему нужны были семена, а денег на покупку неоткуда было взять. Вдруг поднимается старик и говорит: Вокруг нас золото. - Все смеются.

- Соберем клюкву, - сердится старик, - продадим, купим у государства семена.

Все отправились, собирали, продали, и семенами колхоз был обеспечен. Материала у меня очень много. Есть у меня еще набросок маевки под Ригой. Думаю написать большую повесть о китайской революции. Есть у меня знакомые. Материалов страшно много, жаль, если пропадут.

- Конечно, жаль, - сказал Клешняк - как не понять, да и сам я стал бы писать, да нет у меня образования, отсутствие образования меня душит.

На другом конце стола сапожник, чокаясь пивом со случайным знакомым, утверждал.

- Волшебно работает ГПУ. Вот в одной местности какие дела были, то скот прирежут, то почту ограбят, то кооперацию разгромят, и следов никаких не оставляют. Бились, бились, вызывал из Ленинграда ГПУ. Приехали. Остановились в гостинице. Смотрят - в ресторане две девушки сидят, шикарно одеты по парижской моде, а откуда быть здесь парижской моде. Подмигнул один своей компании, взял у официанта салфетку и шасть к ним. Стал обслуживать. Слышит - девушки беседуют: славно мы почту обделали. Покушали они, платочками кружевными вытерлись, зонтики на ручки повесили, на ходики золотые взглянули, засмеялись. Пошли. А наши за ними. Видят - направляются барышни к одному домишке, на вид кляузному. Не успели агенты и мигнуть, - барышни точно в овраг провалились. Стоят, удивляются. Искали, искали, спустились - действительно, овраг, а в овраге комната битком набита девчонками и мальчишками, - беспризорники, значит. Одеты все так шикарно. Только долго не пришлось рассматривать, стрельба возникла. А атаманша у них в гостинице жила с фальшивыми родителями, дитя изображала, за ручку ее водили - было ей четырнадцать лет. Ой, сметливая баба! - сапожник отхлебнул пива и совсем склонившись к уху своего собеседника, стал шептать, потом снова отхлебнул и почти закричал: - Истреблять таких гадов нужно!

- Вы говорите, - врачи-шарлатаны, а вот какой случай, проявил активность демобилизованный пограничник. - Было это лет шесть тому назад. Два дервиша перешли персидскую границу. Вечером раздалось пение этих индусов у чайханы. На ночь они остановились у муллы во дворе мечети. Только утром одного из них находят мертвым. Завернули жители труп в саван, честь честью положили в узкий ящик - этот ящик всех покойников обслуживает. Отнесли на кладбище, вынули из ящика, похоронили. Второй, уже один, снова поет псалмы у чайханы. Падает в беспамятстве. Выбегают из чайханы аксакалы, шепчутся, ждут, что скажет дервиш. Но дервиша отвозят в больницу. В больнице в то время лежало восемь больных мужчин и шесть женщин. Заведывал ею Егоров, а сторожил ворота Пурала, старик, тюрк. Между ног его стояла винтовка. Вот положили труп на операционный стол. В окно видит Егоров, проходит по базару друг его Кохман. Для соблюдения формальностей зовет его присутствовать при вскрытии трупа. Был Кохман врачем пограничной комендатуры. Понятно, как судебного врача позвал Егоров его, ведь индусы перешли границу незаконно. А когда вскрыли Егоров и Кохман труп, увидели они легкие в белых пятнах - побледнели и переглянулись, поняли, что им уже не жить больше.