Гарпагониада

- Здесь я был арестован воровским способом, ночью, - задыхаясь подумал Клешняк.

Ему ясно представились утонувшие в воде огороды, осенний вечер, дождь, городовые, шашки, маленький домишка, остающийся позади.

Перед ним стоял новый, еще не оштукатуренный дом, но уже в нем жили. Клешняк вошел в дом.

- Посмотрим, кто здесь живет.

Позвонил, перешагнул крошечную прихожую, остановился. Вокруг стола сидели дети. На окне стояли фуксии и фикусы. Человек вышел из-за стола. У человека не было ноги.

Клешняк касался оригинальных рыжих кустиков под ноздрями, вынимал расческу и, подойдя к зеркалу, поправлял зачесанные назад, довольно еще густые волосы. Затем он смотрел в окно на Неву и вспоминал отсталый Киргизстан с его странными обычаями, своего помощника по учебной части, умевшего ответить на любой вопрос, свою первую жену - учительницу, дочь купца. Затем мысль его устремилась к детству, в Белоруссию.

Заведующий школой смотрел на свой живот, живот ему не нравился.

- Оттого, что в детстве я по бедности ел почти одну картошку, оттого он у меня такой, - посочувствовал он себе.

Трофим Павлович подошел к окну. Давно он не был в Ленинграде. Трофим Павлович причислял себя к армии победителей, ему приятно было, что появились Дома Культуры, что город содержится чисто, что фасады домов свеже окрашены.

Он заходил во вновь разбитые скверы, садился на скамейку и в уме перечислял свои подвиги.

- Кормил вшей на фронте - раз, - он загибал палец. - Был партизаном - два, - он загнул второй палец. Болел сыпняком, - он загнул третий палец. Отморозил ноги во время наступления поляков - четыре.

Страшная картина оживилась. Немцы поймали его и приговорили к расстрелу. В каждого стреляло восемь человек. Уже шесть человек упали, очередь дошла до Клешняка, он не выдержал и побежал. Четыре германца бросились за ним, стреляя.

Сидя в сквере, он вспоминал, как оккупанты заставляли его закапывать расстрелянных, что у расстрелянных оказывалась спина развороченной - еще бы, восемь пуль в одно место... А затем заставили его вместе с другими партизанами вырыть себе могилу.

Вечером Клешняк после осмотра города вернулся в свою комнату. Клешняк боялся художественной литературы. Вне зависимости от своего качества, вне зависимости от гения и таланта писателя, она страшно на бывшего партизана действовала. Взяв книгу претендующую на художественность, он не мог от нее оторваться. Он начинал необузданно переживать.

Возможно - эта чувствительность была следствием его ужасной жизни, австрийского плена, гражданской войны.

И сейчас он продолжал читать вещь отнюдь не пролетарскую, она ему казалась пролетарской, а потому бесконечно интересно полной смысла и значения.

Восхищаясь неудобоваримыми эпитетами, дюжинными остротами, выветрившимися сравнениями, Клешняк думал о себе, о своей богатой событиями жизни, о том, что жаль, что он не может описать свою героическую жизнь, передать свой опыт подрастающему поколению. Отсутствие образования часто мучило Клешняка - он кончил только приходскую школу - и заставляло его еще больше ненавидеть старый строй, когда оно было доступно только людям состоятельным. Ему казалось, что если бы его детство и юность прошли при другом строе, то он бы стал совсем другим человеком, тогда - бы...

Клешняк ожесточенно курил.

Раздался звонок. Вошел Ловленков, Григорий Тимофеевич.

Годы гражданской войны, воспоминания о речных флотилиях и жизни, полной опасностей, подогревали их дружбу.

Конечно, Трофиму Павловичу не нравилось, что его приятель, бывший военный, ныне токарь, не отвык и частенько бывает на парусе, что он не желает сдерживать себя и по-прежнему выражается.

- Что, братишечка, все еще гриппом страдаешь? - спросил Григорий Тимофеич. - А я думал с тобой повинтить куда-нибудь. Пойдем к двум сестрам, пивка выпьем.

Но вместо заплеванного помещения Вены и Баварии попали они за город, в местность, наполненную дворцами, парками и санаториями, на гулянье.

Друзей встретили лозунги и плакаты. И приехавшие сразу же почувствовали себя, как дома. Над аллеями качались голубые и красные полотнища: "Культурно отдыхать", "Колхозное дело непобедимо", ,,3а большевистскую партийность, чистоту марксистско-ленинской теории", "Братский привет пролетариям Германии", "В странах фашизма и капитала сотни миллонов рабочих и крестьян обречены на голод и вымирание".

С друзьями поздоровался товарищ Книзель, модельщик с седыми волосами, со знаком ГТО.

- Смотри-ка, - сказал Ловленков, - вот ведь 50 лет, а научился плавать с винтовкой и гранатой, ездить на велосипеде.

Ловленков и Клешняк шли по аллеям мимо статуй с итальянскими надписами, мимо витиеватых зданий. Парк был радиофицирован. Над головами друзей пели голоса и раздавалась музыка.

Шли партизаны. Шли ударники с соответствующими значками. Другие шли со значками ГТО, у кого ничего не было, тот шел просто с каким-нибудь юбилейным значком или жетоном, или с цветком в петлице. Приехавшим хотелось приукрасить себя..

Солнце палило, но еще невозможно было скрыться в тени деревьев.

Листья были малы и не образовывали сплошных потоков зелени.

Украшенными казались березы, липы, дубы и клены, а не одетыми.

Трава, все еще ровная, как бы подстриженная.

Киоски с прохладительными напитками, пивом, конфектами и бутербродами разбросаны по парку.

Ресторан был открыт в галерее дворца, танцевальный зал в одном из павильонов. На эстраде перед нежной, созданной для царедворцев и дворян юной Ледой с распущенными волосами, удерживающей за шею лебедя, стремящегося приподнять покрывало - духовой оркестр, расквартированного в местных казармах полка.

Под деревьями, преимущественно попарно, сидели девушки на чугунных или на деревянных скамейках. Красивая обязательно сидела с некрасивой.

Вдали с аэропланов на парашютах спускались летчики.

- Уж таких летчиков, как Пикар, мало найдется, будет вертеться, как спутник какой-нибудь планеты - обратился мужчина лет тридцати восьми к Ловленкову.

Военомору было приятно, что не стало больше нахальных нэпманов, что вместо них ходят водники, железнодорожники, электрики, текстильщики, строители автомобилей. Но вот мимо прошел инструктор фабрики изящной обуви, украшенный баками. В его одежде не было ничего экстраординарного, но его жена была наряжена странно и непристойно. Если эту зануду поставить на четвереньки и приделать к ее заду хвост, то она стала бы похожа на тигра - приблизительно таков был смысл остроты Ловленкова.