Гарпагониада

Наконец, для продажи и обмена вещи были отобраны.

Нунехия Усфазановна решила отправиться сперва к знакомой опереточный артистке. Если она сама не купит, то купят ее подруги, им нужно одеваться, такова их профессия. Потом - в Торгсин, а завтра на барахолку. С трудом слезая с табурета, она сокрушилась:

- Хотя бы за неделю меня предупредил, что ему деньги нужны. Все за бесценок ведь продать придется. Совсем он не в своего папашу. Тот все в дом носил, а этот все из дому тащит. И для чего? Чтоб всяких прощалыг угощать!

Она вспомнила, что еще есть в сундуках. И даже почти задрожала от ужаса ценного в них почти ничего уже не оставалось. Один сундук - с устаревшими корсетами, другой с бумажными выкройками платай, третий с волосяными валиками, накладками, локонами. Оставалось еще несколько платьев с кринолинами, да пучки дикованных лент, да легкие, как пух, бальные туфельки с необыкновенными носами. Нунехия Усфазановна высморкалась.

Но вдруг она улыбнулась, она вспомнила про сундук с сувенирами. Она его еще не трогала - там бювары с массивными серебряными крышками, испещренными надписями, паровозы, поднесенные служащими железной дороги по случаю двадцатипятилетия служебной деятельности папаши Торопуло. Там ордена старшего Торопуло.

* * *

Локонов чувствовал, что он является частью какой-то картины. Он чувствовал, что из этой картины ему не выйти, что он вписан в нее не по своей воле, что он является фигурой не главной, а третьестепенной, что эта картина создана определенными бытовыми условиями, определенной политической обстановкой первой четверти двадцатого века.

Вписанность в определенную картину, принадлежность к определенной эпохе мучила Локонова. Он чувствовал себя какой-то бабочкой, насаженной на булавку.

Локонов выглянул в окно. Стояла темная ночь. Шел дождь.

Локонов налил валерьянки с ландышами. Выпил.

- Надо как-то вернуть молодость, иначе жить невозможно, - подумал он, отделаться от ощущения этой пустоты мира.

Немец, приподнимая шляпу, любезно улыбаясь, кланялся собачке. Кончив раскланиваться с собачкой, он подошел к трамвайной остановке и стал с пьяной услужливостью подсаживать публику, приподнимая шляпу и пошатываясь. Немец был из загадочной страны, которую совершенно не знал Локонов. Он знал Германию Гете и Шиллера, Гофмана и Гельдерлина, но совершенно не знал, что представляет Германия сейчас, чем она дышит.

Этот немец, раскланивающийся с собачкой, напоминал ему скорее немца Шиллера из "Невского проспекта", чем реальную личность. Но все же Локонову захотелось подойти к немцу и завязать с ним разговор.

Локонов подошел к трамвайной остановке, но потом раздумал и подождал следующего трамвая. Дома, за стеной, молодой голос пел:

Не плачь, не рыдай же мой милый,

И я тебя тоже люблю.

Локонов прислушался:

По тебя я давно, друг мой милый, страдаю,

Но быть я твоей не могу:

Отец мой священник, ты знаешь прекрасно,

А ты, милый мой, коммунист.

За стеной было дребежжание посуды. Невидимому, там мыли чашки, ножи и вилки. Сквозь дребежжание посуды слышался голос:

Советскую власть он не любит ужасно,

Он ярый у нас анархист.

При слове "анархист" Локонов улыбнулся.

И пала мне в голову мысль роковая

Убью я ее и себя,

Пусть примет в объятья земля нас сырая.

"Романс", - подумал Локонов.

И правой рукой доставал из кармана

Я черненький новый наган.

Локонов не стал слушать. Это не был романс, это было похоже на балладу.

Судьи, перед вами раскрою всю правду.

Локонов вспомнил своего отца, прокурора, любившего читать попурри и тем увеселять общество. Он вспомнил свою сморщенную мать. Нельзя сказать, что Локонов не любил свою мать. Нет, он любил ее. Так любят засушенный цветок, связанный с детством наших чувств.

В детстве Локонову по старой терминологии она казались ангелом. Он часто спрашивал у прислуги, ангел его мать или нет и прислуга отвечала - ангел.

В комнату ввалился Торопуло.

- Не больны ли вы? - спросил гость.

- Да, я болен, - ответил Локонов, и неизвестно когда поправлюсь. . .

- Это оттого, - ответил Торопуло, - что вы не мечтаете о сосисонах итальянских, о ростбифе из барашка с разной зеленью, об устрицах остендских, о невской лососине по-голландски. Советую вам заняться кулинарией, она излечивает лучше всяких лекарств. И какой простор откроется перед вами. Здесь вы сможете строить павильоны, украшать свой стол трофеями. И все это принесет вам прямую пользу. Вот приходите, я вас угощу. Закуска будет "канапе" с красным соусом, суп очень вкусный я для вас приготовлю, а на третье будет рис на ванили с пюре земляничным. И за столом мы поговорим о устрицах маринованных, о лапе медвежьей с пикантным соусом, о желе из айвы с обсахаренными розами. А затем я вам почитаю Фурье. Поверьте, он был не так глуп. Идемте, идемте. Я не уйду отсюда без вас! Советую вам заняться кулинарией. Вы увидите, послушаетесь меня - и через неделю о своей тоске и не вспомните.

- Я сегодня иду на концерт, - соврал Локонов.

- Да ведь еда - это та же музыка, - настаивал Торопуло, причем ведь звук никак не окрашен, по крайней мере не в столь сильной степени и не столь несомненно окрашен, как различные блюда. А затем, все дело в том, что мы еще не умеем наслаждаться пищей, ведь и она звучит, еще как звучит! Тонкий и тренированный слух мог бы различить звуковые оттенки наливаемых вин, потрескиванье под ножом кожицы дичи, поросенка, влажный звук ростбифа. Все дело в тренировке. Ведь без тренировки великолепнейшая симфония нам может показаться какофонией. Наконец, вы успеете на свой концерт!

- Идемте, - сказал Локонов, - я сейчас буду готов.

Всю дорогу Торопуло старался погрузить Локонова в мир ароматических рагу, прохладных желе, энергичных соусов. Локонов шел, вспоминая свои впечатления за день. Он чувствовал, что от праздника у него осталось весьма смутное воспоминание, как будто Гостиный Двор, собственно, верхние аркады Гостиного Двора были украшены плакатами с гигантскими изображениями рабочих, как будто улицы у Домов Культуры были уставлены шестами с полотнищами или, может быть, со щитами, на которых были начертаны лозунги, да еще запомнился трамвай украшенный электрической красной звездой и флаг на каком-то здании, освещенный снизу и колеблемый ветром. Вот и все.