Страница 98 из 133
А для проведения ответственной дипломатии президент был необходим как никогда прежде. Никто не мог заменить его во главе дипломатической службы великой державы. Это было критическое время. Именно тогда, когда Рузвельт, основываясь на тегеранских договоренностях, поверил в возможности сотрудничества с СССР, в кругу его ближайших сотрудников начали доминировать те, кто шел противоположным курсом. Вместо Гопкинса и Дэвиса главными советниками стали выступать Леги, Буллит, Гарриман.
О взглядах У. Буллита говорилось выше. После Тегерана вместе с У. Буллитом позицию подозрительного отношения к СССР как к возможному политическому противнику стал разделять государственный секретарь К. Хэлл. В начале 1944 года он писал американскому послу в Москве А. Гарриману: "Во все возрастающей степени меня охватывает беспокойство по поводу... действий советского правительства в области внешней политики".
Сейчас мы знаем, что проект этого послания подготовил один из экспертов государственного департамента по Советскому Союзу Ч. Болен, будущий американский посол в СССР. Ч. Болен писал, что отсутствие консультаций СССР с западными союзниками по поводу восточноевропейской политики будет воспринято в США как стремление идти своим путем, не обращая внимания на союзников. (Как будто англо-американцы показали малейшую склонность учитывать пожелания Советского Союза в принятии капитуляции и обсуждении вопросов будущего Италии. Напомним, что аналогичные пожелания Москвы в отношении военно-политического контроля вызвали подлинный гнев у Рузвельта и Черчилля.) Этот документ, посланный 9 февраля 1944 года, видится отправной точкой развития той линии американской дипломатии, которая по мере приближения развязки стала ориентироваться на жесткость в отношении восточного союзника.
Пока Соединенные Штаты не бросали Советскому Союзу вызов - это было немыслимо, именно Советский Союз нес ношу противоборства с Германией. Пока американская дипломатия не затрагивала проблему границ, пока в государственном департаменте даже крайне антисоветски настроенные дипломаты не ставили под вопрос обеспокоенность СССР своей безопасностью в будущем. Пока в Вашингтоне практически все считали, что ради участия СССР в войне против Японии можно (и нужно) пойти на любые уступки союзнику. Но уже возникает тенденция взять на себя ответственность за вопросы, возникающие крайне далеко от США, прямо касающиеся безопасности СССР и никак не касающиеся безопасности Соединенных Штатов.
Атмосфера секретности, которая окутала Белый дом, особенно касалась атомного проекта. Доклады от руководителя атомного проекта В. Буша к Рузвельту шли в одном экземпляре и никогда не "оседали" в архивах Белого дома. Президент не рассказывал о "Манхеттене" даже государственному секретарю. Рузвельт лично позаботился о том, чтобы работа в трех ключевых лабораториях - в Оак-Ридже, Хэнфорде и Лос-Аламосе была полностью изолирована от внешнего мира. И хотя в атомном проекте приняло участие огромное число лиц - более полутораста тысяч - на "официальную поверхность" в Вашингтоне эта тайна "не всплывала" никоим образом. Нужно отметить широкое распространение практики, в общем и целом не характерной прежде для общественной жизни США: тщательная цензура переписки, подслушивание телефонных звонков, запрет даже намекать домашним на характер производимой работы, повсеместное использование личной охраны, кодирование имен. С разработкой проблемы использования атомной энергии в Америку пришли атрибуты полицейского государства. Колоссальный по объему работ проект "Манхеттен" финансировался настолько хитроумным способом из разных статей военных ассигнований, что не вызвал подозрения у самых внимательных исследователей бюджета.
Рузвельт решил несколько расширить число лиц, осведомленных о работе, способной изменить сам характер американской дипломатии, только в феврале 1944 года, когда "посвященные" Стимсон, Маршалл и Буш встретились с лидерами конгресса - Рейберном, Маккормиком и Мартином. Руководители проекта обрисовали его возможности в самом общем виде. Прежняя практика глубокой секретности продолжалась, конгрессмены вотировали деньги, не зная их истинного предназначения.
* * *
Значительная часть 1944 года, столь важного с точки зрения дипломатии, ушла у Рузвельта на усилия по переизбранию. В дипломатии много времени отняло решение "польского вопроса". Дело в том, что Советская Армия 5 января 1944 года пересекла польскую границу, и польское эмигрантское правительство в Лондоне призвало к "максимально раннему восстановлению суверенной польской администрации на освобожденных территориях республики Польша, единственного и законного слуги и выразителя идей польской нации". По поводу этого заявления Сталин телеграфировал Черчиллю, что "эти люди неисправимы". В заявлении советского правительства от 11 января об эмигрантском польском правительстве говорилось как о "неспособном установить дружественные отношения с Советским Союзом". Ответное заявление "лондонских поляков" от 15 января 1944 года призывало США и Англию вмешаться в дискуссию с СССР по поводу "всех важнейших вопросов".
Но и Рузвельт и Черчилль должны были призвать эмигрантское польское правительство к реализму. Двадцатого января 1944 года Черчилль на встрече с лидерами поляков в Лондоне посоветовал им "принять "линию Керзона" за основу для дискуссий", поскольку им обещаны немецкие территории на западе вплоть до Одера. Черчилль выступал в непривычной роли адвоката Советского Союза. Потребности обеспечения безопасности СССР от еще одного сокрушительного германского наступления, объяснял Черчилль, а также "огромные жертвы и достижения русских армий" в процессе освобождения Польши дают русским право на пересмотр польских границ.
Со своей стороны Рузвельт, желая достичь компромисса, пообещал 7 февраля 1944 года Сталину, что после разрешения проблемы границ Польши ее правительство примет отставку своих наиболее известных антисоветских членов. Рузвельт сделал несколько шагов, которые не часто попадают в поле зрения аналитиков, пытающихся спустя почти пятьдесят лет "развязать" польский узел. Двадцать четвертого марта 1944 года он позволил выдать требуемые по советскому запросу паспорта двум американским полякам возможным кандидатам в новое польское правительство. Эти и другие признаки говорили о том, что идея создания нового польского правительства не была чужда президенту. Черчиллю он писал о необходимости сбавить тон в дискуссиях о будущем Польши. "Главное - это вовлечь польскую военную мощь, включая силы подполья, в эффективную борьбу против нацистов".
Вхождение предвыборной борьбы в решающую стадию не позволило Рузвельту откладывать визит премьер-министра эмигрантского правительства С. Миколайчика далее июня (напомним, визит откладывался по инициативе американского правительства более полугода). Семь миллионов поляков всегда голосовали в США как единый блок, и демократическая партия в этом блоке нуждалась. Но Рузвельт предпринял все же специальные меры, чтобы визит Миколайчика не нанес ощутимого удара по советско-американскому пониманию. Посол Гарриман, находившийся в мае в Вашингтоне в отпуске, получил указание убедить советское руководство, что Рузвельт будет верен тегеранской договоренности. Приезд Миколайчика не повлечет за собой общенационального обсуждения польского вопроса в США. А 17 июня президент лично писал Сталину, что визит Миколайчика "никоим образом не связан с какими-либо попытками с моей стороны вмешаться в спор между польским и советским правительствами... Я должен убедить вас, что не создается никаких планов или предложений, затрагивающих польско-советские отношения". Написано это десять дней спустя после высадки в Нормандии, где уже полторы сотни тысяч солдат закрепляли плацдарм и более всего нуждались в летнем наступлении Советской Армии. В своем ответе Сталин "высоко оценил" позицию президента США.
Подготовка к высадке во Франции делала для Рузвельта все более актуальным нахождение контакта с французскими политическими кругами. Четырнадцатого января 1944 года последовало заявление К. Хэлла, главные строки которого таковы: "Союзники надеются, что французы подчинят свои политические усилия необходимости единства для разгрома врага".