Дебри

Обе её руки теребили складку одежды у талии.

- И мы прятались. А когда прячешься - разве выходишь малыша. Но мы старались, делали все что могли. Но они все равно нашли нас - вербовщики эти, - она помолчала. - Он снес одному голову - одному вербовщику, сказала она. - Этот вербовщик протянул руку схватить его, а рядом лежал дробовик. Он - мой муж - поднял его.

Адам смотрел, как пальцы крутят одежду цвета земли.

- И мы убегали, мы прятались и снова убегали, - говорила она, - ещё крепче прятались, чем раньше. Жили как волки, а за нами псы по пятам гнались. Однажды я проснулась посреди ночи. Меня разбудил его смех, он хохотал, как одержимый. Я спросила, над чем он смеется. Когда ему наконец удалось унять смех, знаете, что он сказал?

- Нет, - сказал Адам.

- Сказал, что это Господь Бог эдак развлекается - шутит да шалит. Что сначала Господь Бог не велит тебе убивать, а потом ставит тебя в такое положение, что ты вынужден убить, чтобы не убивать. Что Господь Бог протягивает человеку ореховый прутик над пропастью с Адским огнем, а потом берет куриное перышко и щекочет ему босые пятки, пока тот не ослабнет от смеха и не отпустит ветку, чтобы почесаться.

- Да, - сказала она, - вот он что сказал. Когда ему удалось унять смех.

Она помолчала, задумавшись.

- А потом знаете что он сказал? - спросила она.

- Нет.

- Он сказал: ну что ж, он отпустил прутик, чтобы разок почесаться, и теперь будет чесаться пока не свалится на самое дно адовой пропасти и не разобьется в лепешку. Он будет чесаться, сказал он, всякий раз, как почувствует зуд. И снова разразился хохотом. А в следующий миг уже спал как младенец.

Она нагнулась и подобрала с земли старый желудь. Очень внимательно осмотрела его. Не сводя с него глаз, сказала:

- Незадолго до этого как раз умер Джо. И с тех пор все изменилось. С той ночи, когда он смеялся. Я теперь ничего о нем не знаю. Он уходит и приходит, а я не знаю.

Она с повышенным интересом изучала желудь.

- Эти сапоги на нем, - сказала она. - Они новые. Но я не знаю, - она уронила желудь на землю.

- И знать не хочу, - сказала она.

Он смотрел на нее. Она встретилась с ним взглядом и быстро отвернулась.

- Примите мои сожаления, - сказал он.

- О чем? - спросила она, не слушая, не оглядываясь.

Он шагнул к ней и тронул за руку, она повернула к нему лицо.

- Об этом, - сказал он и указал на холмик земли.

- Об этом, - повторила она безучастно и опустила взгляд вниз, на холмик, на чашку с фиалками и россыпь прошлогодних желудей.

Днем, когда он сидел на бревне у ручья, она подошла позвать его. Еда готова, сказала она. Он сел за стол, и она подала еду, как он понял, из его запасов. Она ничего не говорила, пока он не доел. Потом сказала, что ему нужно поспать. Он ведь будет ехать всю ночь.

Он лег и закрыл глаза. Перед его мысленным взором возникли новые сапоги, в которых ходил мужчина. Что же, подумал он, по крайней мере, мои-то ботинки ему явно не по ноге.

И уснул.

Когда он проснулся, в комнате было темно. Потом в темноте он почувствовал её присутствие. Она склонилась к его постели.

- Пришел? - спросил он.

- Нет, - сказала она. Потом, изучая его в темноте, сказала: - Вы могли уехать ещё с утра. Уже бы выбрались из леса.

- Мог, - сказал он.

- Вы и сейчас можете уехать, - сказала она. - У вас все ещё есть шанс.

Но он помотал головой.

- Нет, - сказал он.

Она смотрела на него своим спокойным, изучающим взглядом.

- Я кое-что знаю, - наконец сказала она. - Вам за реку нужно вовсе не для того, чтобы чего-то там продавать.

- Не для того, - сказал он.

- Вы сказали, что приплыли аж с той стороны океана. Это ведь очень далеко.

- Да, - сказал он.

- Так вы могли остаться там, на своей стороне, - сказала она, - могли не приезжать.

Потом:

- Зачем же приехали?

До сих пор он полулежал, опираясь на локоть, чтобы видеть сидящую на корточках женщину, глаза её блестели в темноте. Теперь он медленно лег на спину. Он смотрел вверх, на стропила - неошкуренные бревна, на которых лежала крыша. Он с трудом различал, что там, наверху, так было темно. Тьма, казалось, свисала со стропил, как паутина на старом чердаке. Он глядел в непроглядную тьму и думал о своей жизни.

Думал о матери, умирающей в темной комнате в Берлине, о матери с лихорадочно блестевшими, непрощающими глазами. Нет, она так и не простила сына, потому что знала: он и сам не простил её за то, что она не простила отца, который ушел от нее, чтобы взять в руки мушкет на баррикаде.

Думал об отце, умиравшем в темной комнате в Баварии и сказавшем: да, он верил в человека.

Думал о том, как мало пожил он сам. Думал о промелькнувшем впустую времени. Будто ветер пронесся, подумал он. И вдруг, со странным, смутным отчаянием, подумал обо всем, чего у него не было.

Руки его никогда не обнимали женщину. У него никогда не было друга, с которым можно поговорить о жизни. В кармане у него никогда не водилось денег, чтобы купить всеобщее уважение. Он никогда не был уверен, что нашел Истину, с грустью подумал он. Со сладкой тоской, от которой, казалось, вот-вот разорвется сердце, он думал: человек должен хоть что-то иметь, чтобы быть готовым к смерти.

Он повернулся на правый бок и снова оперся на локоть, и увидел, что она сидит на том же месте, и глаза её так же сверкают.

- Человек должен что-то иметь, - медленно проговорил он. - Чтобы жить.

- Тогда зачем же вы приехали? - безжалостно повторила она.

Он немного подумал и с трудом выговорил:

- Сражаться.

Он откинул с ног одеяло.

- Но это, - сказал он, подняв левую ногу и покрутив ступней, - это не совсем то... не совсем то, что называют schnurgerade38.

- Что? - не поняла она.

- Не то чтобы совсем прямая как... как стрела, - сказал он, глядя на ногу. Потом опустил её.

- Меня не взяли сражаться, - сказал он.

- Сражаться за что? - спросила она.

- За свободу, - сказал он и услышал собственное дыхание, вдох-выдох, вдох-выдох. Как будто слово это отняло у него столько сил, что не сразу и восстановишь.

- Свобода, - повторила она наконец, пробуя слово на языке, разглядывая его мысленно.

Вдруг она поднялась.

- Убийство, - горько сказала она. - Вот ради чего они воюют. У всех это вошло в привычку. Убийство ради убийства. Остальное они давно позабывали.