Тайнопись плоти

Тайнопись плоти — секретный код, видимый только в особом свете: в нем содержится весь опыт прежней жизни. В некоторых местах записи столько раз переписывались заново, что буквы палимпсеста на ощупь стали шрифтом Брайля. Мне нравится не подпускать к своему телу пытливые взоры. Никогда не следует открываться полностью, рассказывать историю целиком. А вдруг Луиза умеет читать руками? Она перевела бы меня в собственную книгу.

Мы старались не очень шуметь, чтобы не беспокоить Эльджина. Он должен был уйти, но Луиза предполагала, что все-таки остался дома. В тишине и темноте, окружавшей нас, мы любили друг друга, и мои ладони скользили по всем ее косточкам. Что время сотворит с ее кожей, такой новой под моим прикосновением? Остыну ли я к этому телу? Почему страсть проходит? Пусть время, что иссушит тебя, погубит и меня тоже. Подобно двум созревшим плодам, мы упадем и покатимся вместе по траве. Милый друг мой, позволь мне лежать рядом с тобой, глядя на плывущие облака, пока мы не истлеем и земля не поглотит нас?

Когда мы спустились утром позавтракать, Эльджин сидел на кухне. Мы были ошарашены. Он был бледен, как его рубашка. Луиза незаметно проскользнула на свое обычное место в конце длинного стола. Мне досталась промежуточное место где-то посередине. Кусок тоста с маслом провалился мне в горло так громко, что стол вздрогнул, а Эльджин поморщился:

— Почему от вас всегда так много шума?

— Прости, Эльджин, — говорю я, засыпав всю скатерть крошками.

Луиза, улыбаясь, передает мне чайник.

— Чему ты так радуешься? — спрашивает Эльджин. — Ведь тоже, наверное, не выспалась?

— Ты сказал мне вчера, что уходишь, — спокойно замечает Луиза.

— Я вернулся. В конце концов, это мой дом. Я за него заплатил.

— Это наш дом, и я предупредила тебя, что мы будем здесь.

— Лучше б я заночевал в борделе.

— Я думала, ты именно там.

Эльджин поднимается и швыряет салфетку на стол.

— Из-за тебя я сегодня вряд ли буду в хорошей форме. Я не выспался, а мне еще надо работать. Между прочим, от моей работы зависит наша жизнь. Так что можешь считать себя убийцей.

— Могу, но не буду, — хладнокровно парирует Луиза.

Мы слышим, как Эльджин громыхает в прихожей, выволакивая горный велосипед. Из окна первого этажа было видно, как он нахлобучивает на голову розовый шлем. На велосипеде ездить ему нравится: он считает, что это хорошо влияет на сердечную деятельность.

Луиза погружается в задумчивость. Я выпиваю две чашки чая, мою посуду и уже подумываю, не отчалить ли домой, как она вдруг подходит ко мне сзади и обняв, кладет подбородок мне на плечо.

— Не получается, — грустно замечает она.

Она просит меня подождать дня три, а потом она мне сообщит. Кивнув, я, как побитая собака, плетусь в свою конуру. Я безнадежно люблю Луизу и мне панически страшно от мысли, что я могу ее потерять. Три дня пытаюсь привести в порядок свои мысли о нас, построить гавань, укрывшую бы меня от ревущих штормов, в которой можно тихонько покачиваться на волнах и любоваться видом. Но перед глазами — только лицо Луизы. Она не хочет поддаваться спокойному осмыслению. Откуда я могу знать, что она решит? Весь мой ужас по-прежнему вываливается на нее. Мне все еще хочется, чтобы нашу экспедицию вела за собой она. Так почему же мне трудно принять, что мы с нею вместе — уже на дне морском? Утонули друг в друге. Мне понятие судьбы не по душе. Мне не хочется верить в нечто фатальное, я хочу выбирать самостоятельно. Однако предположим, что выбирать нужно Луизу. Но ведь если выбор так груб — Луиза или не Луиза, то и нет никакого выбора.

В первый день я сижу в библиотеке, пытаясь работать над переводом, но в блокноте записываю лишь то, что меня по-настоящему тревожит. Внутри все сжимается от страха. Тяжелого страха, что я больше ее не увижу. Но нет, я не нарушу обещания. Не буду ей звонить. Я оглядываюсь вокруг — множество голов усердно склонилось над книгами. Брюнет, блондин, каштановая головка, чья-то лысина, парик. Где-то в отдалении мелькнуло яркое рыжее пламя. Я точно знаю, что это не Луиза, но не могу отвести глаз от этого цвета волос. Меня это утешает — как ребенка в чужом доме может утешить плюшевый медвежонок. Это не мое, но похоже на мое. А если прищуриться, то все своды озаряются красными всполохами. Я чувствую себя зернышком померанца. Говорят, что на самом деле, Ева откусила не яблоко, а померанец — плод чрева, и себе на погибель я хочу лишь вгрызаться в тебя.

— Ну, что я могу поделать? Я люблю ее!

Господин в вязаном жилете, сидевший напротив, поднял голову и нахмурился. Заговорив вслух, я нарушаю правила. Хуже, ведь я разговариваю вслух с собой. Поспешно собрав книги, я бросаюсь вон из зала. Под подозрительными взглядами служителей выскакиваю наружу и сбегаю по ступенькам между массивными колоннами Британского музея. По дороге домой убеждаю себя, что мне не на что рассчитывать, я больше никогда не услышу о Луизе. Она уедет с Эльджином в Швейцарию и родит ребенка. Год назад она по настоянию мужа ушла с работы — они хотели ребенка. Но у нее случился выкидыш, и она больше не желала такого. Она твердо заявляла, что детей иметь не хочет, и приводила просто неотразимый довод: «А вдруг ребенок будет похож на Эльджина?»

Доводы… Я как в кошмаре Пиранези: логичные тропы и нужные ступени не ведут никуда. Я поднимаюсь по мучительным лестницам к дверям, и те открываются в ничто. Я понимаю, что дело отчасти в моих же старых ранах, что начинают ныть. Теперь ситуация снова отдает Вирсавией. Та всегда просила у меня время, чтобы принять окончательное решение, а потом появлялась с ворохом компромиссов. Луиза же, понятно, на компромисс не пойдет. Она просто исчезнет.

А десять лет брака — это очень долго. Я, например, не могу беспристрастно описать Эльджина, доверять мне в этом не стоит. К тому же я ведь не знаю того Эльджина, за которого она когда-то вышла замуж. Трудно счесть ничтожеством человека, которого она когда-то любила, потому что если так, то и я могу оказаться ничтожеством. Ну, по крайней мере я не давлю на нее и не принуждаю оставить мужа. Пусть это она решит сама.

У меня был когда-то дружок по прозвищу Чокнутый Фрэнк. Его вырастила семья карликов, хотя в нем самом было шесть футов росту. Он души не чаял в своих приемных родителях и носил их обоих на плечах. Так мы и встретились на выставке Тулуз-Лотрека в Париже. Мы пошли с ним в бар, потом — еще в один, напились, а позже, лежа в постели в дешевой гостинице, он мне признался в своей страсти к миниатюрным созданиям.

— Будь ты чуть поменьше, цены бы тебе не было, — сказал он мне.

На мой вопрос, всегда ли он берет с собой родителей, он ответил, что да, поскольку они не занимают много места в комнате и помогают ему находить друзей. И пояснил, что сам очень застенчив.

Телом Фрэнк походил на быка: сходство усиливалось тем, что в соски его были продеты большие золотые кольца. К сожалению, кольца эти он стянул тяжелой золотой цепью, так что общая картина напоминала не воплощенную маскулинность, а сумочку с надписью «Шанель» из универмага.

Фрэнку не хотелось нигде задерживаться надолго. Вообще-то ему хотелось, чтоб в каждом порту захода было, где кинуть кости. Точные координаты его не волновали. Фрэнк считал, что любовь придумали для того, чтобы дурачить людей. Он верил только в дружбу и в секс.

— Разве не очевидно, что люди куда лучше относятся к друзьям, чем к любовникам?

Предостережения его запоздали, поскольку меня угораздило в него влюбиться. Мне он казался образцом истинного бродяги: мешок с добычей в одной руке, другой машет на прощание. Фрэнк нигде подолгу не задерживался, и в Париж заехал всего два месяца. На мою просьбу отправиться со мной в Англию он рассмеялся и сказал, что Англия годится только для супружеских пар.

— Я должен быть свободным, — сказал он.

— Но ты ведь таскаешь везде своих родителей.

Фрэнк уехал в Италию, а я — домой в Англию. Тоска терзала меня целых два дня, пока не пришла мысль: ведь это мужчина, да еще и с карликами — зачем мне он? Я что — хочу мужчину с золотыми цепями на груди, которые бренчат на каждом шагу?