Страница 92 из 133
- Значит, когда стало худо, все-таки вспомнили старика! - воскликнул он, хватая Гончарова за руки выше локтя. Голос у него был простуженный, хрипловатый, задыхающийся, но дикция так безукоризненно отчетлива и русские слова он произносил так ясно, что, когда после него начинали говорить другие, казалось, будто у них распухли губы, еле ворочается язык, а зубы слишком длинные. - Ну, что бы вас ни привезло, а я рад, доктор Реннет. И какую прелестную даму вы привезли! - Он поднес Валину руку к губам, поцеловал и задержал в своей руке. - Будь вы моей внучкой или, вернее будь я на пятьдесят лет моложе - о-о! Как у Пушкина сказано... Гамма, на место, на место! - прикрикнул он на щенка, который восторженно прыгал вокруг Вали, потрепавшей его по голове.
- Гамма? - рассмеялась она. - Бедный пес, за что вы его назвали греческой буквой?
- Хорошо еще, что не цифрой! Видите ли, дитя мое, у меня была Альфа, она умерла от старости. Моя Бета оказалась психопаткой, с ней пришлось расстаться. Я против того, чтобы давать собакам человеческие имена, это лишает собаку ее собачьего достоинства. Собаки имеют право быть собаками. Гамма знает, что я ее люблю, но знает также, что она - собака. - Он широко улыбнулся. - Когда-то у меня была немецкая овчарка, которую ради оригинальности назвали Отто. Пес был просто невыносим - он вообразил себя по меньшей мере моим братом. - Он остановился, тяжело переводя дух, и уже без улыбки, нахмурясь, обратился к Нику по-английски. - Я очень обижен на Хорвата - он так и не приехал ко мне. И Хэншел, ведь он, насколько я знаю, тоже был в Москве. Почему они меня не навестили?
- Вы их приглашали? - спросил Ник.
- Да как я мог их пригласить, когда я только после их отъезда узнал, что они были здесь? - сердито возразил старик. - Они могли бы спросить обо мне, но не тут-то было, очевидно, забыли, что я еще существую. Все меня забыли! Впрочем, что это я на вас накинулся? - ласково усмехнулся он. - Вы единственный, кто обо мне вспомнил. Дмитрий Петрович говорил мне утром, что вы очень хотите повидаться со мной, ну что ж, я вам очень признателен. Я даже готов простить остальных. Пойдемте в дом. Посидим, поговорим, хотя боюсь, что говорить-то придется вам. Я теперь все стал забывать...
Наперекор слухам о баснословной роскоши, в которой якобы живут советские ученые, дом, насколько мог судить Ник, был обставлен чрезвычайно просто и даже примитивно. Кухня и спальня примыкали к большой застекленной террасе, которая, очевидно, служила и столовой и гостиной. Посредине, по русскому обычаю, стоял огромный круглый колченогий стол, накрытый человек на двенадцать, не меньше. Стулья были просто неописуемы, среди них не было и двух парных. Семейство Горячева состояло главным образом из множества невзрачных пожилых женщин - кузин, сестер, племянниц, которые появлялись одна за другой и застенчиво знакомились с гостями. Был еще какой-то внучатый племянник, но он ушел с сыном ловить рыбу. В этой обстановке можно было бы чувствовать себя уютно, по-домашнему, как в старом бесформенном халате, но Ник просто задыхался. Он так мечтал, что проведет день совершенно иначе!
Ему хотелось побыть на солнце, погулять по этим чудесным местам вместе с Валей, но внешние приличия связывали его по рукам и ногам. Куда бы он ни взглянул, всюду царил беспорядок. В углу террасы стоял ветхий деревянный стол, на котором были кучей навалены принадлежности для подводного плавания - акваланги, ласты, русские и итальянские, и тут же мячи и ракетки для бадминтона, теннисные ракетки в прессах. Горячев, не прерывая разговора и тяжело отдуваясь, запустил руку в эту кучу, выудил ракетку для пинг-понга и стал обмахиваться ею, пока одна из старушек не сунула ему в руки принесенный откуда-то пальмовый веер.
Разговор, совершенно не касавшийся физики, продолжался и во время обильного обеда, который начался с икры, осетрины, ветчины, копченой колбасы, овощного салата, селедки и маринованных грибов, а за всем этим, когда Ник был уже сыт, что и сам стал отдуваться не хуже Горячева, последовала окрошка со сметаной, форель и жареные куропатки.
Уже больше двух часов они сидели за столом, жевали и вяло перебрасывались фразами. Ник совсем изнемогал. Двигаться, двигаться или он умрет! Валя заметила, что ему не по себе, но сочувственно показала знаком, что ничего не может поделать. Наконец сам Горячев пришел ему на выручку. Он сжал руки, без слов прося прощения, потом обезоруживающим жестом приложил их к щекам, точно сознавая, как велика его вина.
- Я забыл, забыл! - воскликнул он. - Ведь вы, американцы, сидите за столом, лишь пока прожуете еду, а потом сейчас же вскакиваете! Прошу вас, Валечка, душенька... - Он позволил Вале побыть дамой, только пока целовал ей руку, после чего сразу низвел ее на положение ребенка. - Поведите нашего дорогого гостя на воздух. После прогулки он сможет есть с нами сладкое.
Ник и Валя прошли через лужайку на дорогу и дошли до теннисного корта, где маленький седой крепыш в белом свитере, белых теннисных шортах, носках и туфлях на резиновой подошве - Ник узнал в нем приезжего польского математика - играл с девушкой лет двадцати в белой юбке в складку и с обручем на длинных темных волосах. Ник сел на скамейку и глядел на них, его разморило от жаркого солнца, еды и мягкого воздуха. Два мальчика, привязав к поясу зеленые ласты, бок о бок медленно катили на велосипедах по дороге. Возле корта остановился новенький серый с голубым "Москвич", сидевшая за рулем молодая женщина поглядела на играющих, потом громко объявила, что едет в Звенигород - не надо ли кому чего-нибудь купить в магазинах? Молодая пара, сидевшая на соседней скамейке, лениво помахала ей, и "Москвич" уехал. Все это было так знакомо и так похоже на сотни мест, которые он знал у себя на родине. Он и без всяких объяснений понимал, что, несмотря на соблюдение внешнего этикета и взаимную любезность, в здешнем обществе должен быть свой привилегированный круг старая гвардия; должны быть бунтующие против старой гвардии пришельцы извне, которые тоже образовали свой тесный кружок против новичков со стажем не выше пяти лет. Здесь все знали друг друга, и каждому было известно все о других. Это чувствовалось в том, как гуляли по аллеям, как здоровались друг с другом, это чувствовалось в самой дремотности теплого воскресного дня.