Пожарная охрана

- Ты ходил к Дануорти?

- Да. И хочешь знать, какой бесценной информацией он меня облагодетельствовал? "Молчание и смирение - вот два бесценных бремени историка". Еще он сказал, что я влюблюсь в собор святого Павла. Сияющие жемчужины мудрости из уст Учителя с большой буквы. К сожалению, мне-то надо знать, когда и куда будут падать бомбы, чтобы ни одна не угодила в меня. (Я плюхнулся на кровать.) И что ты порекомендуешь?

- Как у тебя с экстракцией? - спросила она.

Я насторожился:

- Вообще-то неплохо. Думаешь, стоит ассимилировать?

- На это нет времени. По-моему, тебе надо запечатлеть все, что удастся, прямо в долгосрочную.

- То есть эндорфины? - спросил я.

Главная беда при использовании препаратов запечатления заключается в том, что запечатлеваемая информация даже на микросекунду не задерживается в вашей краткосрочной памяти, а это усложняет экстрагирование, не говоря уж о неприятнейших ощущениях, возникающих, когда внезапно узнаешь что-то, чего, как тебе твердо известно, ты никогда прежде не видел и не слышал.

Впрочем, жутковатые ощущения - это мелочь по сравнению с проблемой экстрагирования. Никто еще точно не установил, каким образом мозг извлекает из запасников то, что ему требуется, но в этом, несомненно, участвует краткосрочная память. Короткое, иногда микроскопическое время, на которое информация задерживается в краткосрочной памяти, нужно как будто не только для претворения ее в речь. По-видимому, весь сложный процесс отбора и извлечения базируется в краткосрочной, и без ее помощи, без помощи препаратов, запечатлевших информацию, или их искусственных заменителей извлечь ее невозможно. Я пользовался эндорфинами на экзаменах, и никаких затруднений с экстрагированием у меня не возникало, так что, пожалуй, это был единственный способ запастись всеми необходимыми сведениями за остающееся у меня время. Однако это означало, что я ничего не осознаю даже на срок, необходимый, чтобы их забыть. Если когда эти сведения и поддадутся экстрагированию, я сразу буду знать, что к чему. Но до тех пор мне от них никакого проку не будет, словно они и не хранятся вовсе в каком-то затянутом паутиной уголке моей памяти.

- Ты ведь сумеешь экстрагировать и без стимуляторов, верно? - сказала Киврин скептичным тоном.

- А куда мне деваться.

- Под стрессом? Без сна? При низком эндорфинном уровне?

В чем, собственно, состояла ее практика? Она ни разу словом о ней не обмолвилась, а студентам спрашивать самим не положено. Стрессы в средневековье? По-моему, они там спали под стрессами как убитые.

- Надеюсь, - сказал я вслух. - Во всяком случае, попробую, раз ты полагаешь, что это поможет.

Она поглядела на меня мученическим взглядом и заявила:

- Помочь ничто не поможет.

Большое спасибо, святая Киврин Баллиольская.

Однако я тем не менее попытался. Все-таки лучше, чем сидеть в кабинете Дануорти, смотреть, как он мигает за стеклами своих исторически точных очков и расписывает, до чего мне понравится собор святого Павла. Когда Бодлеинка не выполнила мои заказы, я истощил свой кредит и купил в магазине все кассеты на темы, какие мне только пришли в голову, - вторая мировая война, кельтская литература, история массовых переселений, путеводители и прочее. Затем я взял напрокат скоростной запечатлеватель и нагрузился. Когда я вышел из транса, меня так потрясло ощущение, что знаю я не больше, чем прежде, что я кинулся на метро в Лондон и взлетел на Ладгейт-Хилл проверить, не вызовет ли камень пожарной охраны хоть какие-нибудь воспоминания. Нет, не вызвал.

"Эндорфинный уровень у тебя еще не пришел в норму", - утешил я себя и постарался расслабиться. Куда там! Отправка на практику неумолимо надвигалась. А пули-то настоящие, мальчик! И пусть ты выпускник исторического факультета, проходящий практику, убьют тебя как миленького. В метро всю обратную дорогу я штудировал исторические справочники и продолжал их штудировать до нынешнего утра, когда подручные Дануорти явились доставить меня в Сент-Джонс-Вуд.

Тут я сунул микрооксфорд в задний карман и отправился в путь, чувствуя, что выкарабкаться смогу, только полагаясь на природную сметку, а также уповая, что в 1940 году отыщутся хоть какие-то стимуляторы. Уж первый-то день я как-нибудь сумею протянуть без осечек, думал я. И вот чуть ли не первое обращенное ко мне слово положило конец этой надежде.

Впрочем, не совсем. Вопреки совету Киврин ничем не загружать краткосрочную память я запечатлел в ней английские деньги, карту метро и карту моего Оксфорда. И пока продержался на этих сведениях. Так с какой стати ожидать подвоха от настоятеля?

Только я собрался с духом постучать, как он сам открыл дверь, и все действительно произошло быстро и безболезненно, как с точечником.

Я вручил ему письмо, а он пожал мне руку и сказал что-то вполне удобопонятное. Примерно:

- Весьма рад еще одному помощнику, Бартоломью.

Вид у него был до того усталый и измученный, что он, наверное, тут же испустил бы дух, скажи я ему, что блиц только-только начинается. Да знаю я, знаю! Держи язык за зубами. Священное молчание и пр. и пр.

- Попросим Лэнгби показать вам, что, как и где, - сказал он.

Подразумевая моего причетника с подушкой, решил я, и не ошибся. Он встретил нас внизу у лестницы, слегка отдуваясь, но ликуя.

- Раскладушки прибыли! - известил он настоятеля Мэтьюза. - Можно подумать, они оказали нам великое одолжение. Высоченные каблуки и гонор. "Из-за вас, миленький, мы остались без чая", - заявляет мне одна. "И отлично, - отвечаю. - Центнер-другой вам сбросить не помешает!"

Даже настоятель Мэтьюз словно бы не совсем его понял. И сказал:

- Вы отнесли их в крипту? - А затем познакомил нас. - Мистер Бартоломью приехал из Уэльса. Хочет присоединиться к нашим добровольцам.

(Добровольцы, а не пожарная охрана!)

Лэнгби показал мне, что, как и где, указывая на сгустки тьмы в глубоком сумраке, а затем потащил меня вниз полюбоваться десятью раскладушками, расставленными среди надгробий, а заодно указал и на саркофаг лорда Нельсона из черного мрамора.

Затем сообщил, что в первую ночь я дежурить не буду, и порекомендовал мне лечь спать, так как сон во время воздушных налетов - самая большая ценность. Я без труда ему поверил: подушку он прижимал к груди, точно возлюбленную после долгой разлуки.

- А сирены тут слышны? - спросил я, прикидывая, не прячет ли он под ней голову.

Он поглядел на низкие каменные своды:

- Кто их слышит, а кто нет. Бринтону требуется молоко с толокном, а Бенс-Джонс не проснется, даже если на него потолок обрушится. Мне нужна подушка. Очень важно отхватить свои восемь, несмотря ни на что. Не то превратишься в ходячего мертвеца. И погибнешь.

На этой бодрой ноте он удалился, чтобы развести дежурных по постам. А подушку оставил на раскладушке, приказав, чтобы я никому не позволял к ней прикасаться. И вот я сижу в ожидании первой в моей жизни воздушной тревоги и стараюсь записать все это, пока еще не превратился в ходячего (или лежачего) мертвеца.

С помощью украденного микрооксфорда я расшифровал некоторые высказывания Лэнгби. Более или менее. Стерва - либо труп издохшего животного, либо скверная, распутная женщина. (Полагаю, что верно второе, хотя с подушкой я напутал.) Буржуазный - эпитет для обозначения всех погрешностей среднего класса. Томми - солдат. Веэспевео я не отыскал, хотя испробовал разные возможные написания, и чуть было не махнул рукой, но тут в долгосрочной (спасибо тебе, святая Киврин!) всплыло что-то о широком распространении аббревиатур в военные годы, и я решил, что это первые буквы какого-то сложного названия. ВСПВО. Вспомогательная служба противовоздушной обороны. Ну конечно же! У кого еще требовать проклятущие раскладушки?

_21 сентября_. Теперь, когда я несколько свыкся с мыслью, что нахожусь здесь, и первый шок более или менее прошел, я осознал, что исторический факультет оставил меня в полном неведении, чем, собственно, я должен заниматься три месяца практики. Меня снабдили журналом для записей, письмом моего дядюшки, а также десятью фунтами довоенных денег и запузырили в прошлое. Десяти фунтов (уже уменьшившихся на стоимость проезда в поезде и в метро) должно мне хватить до конца декабря, а также на билет до Сент-Джонс-Вуда, места переброски, когда придет еще одно письмо, призывающее меня назад в Уэльс к одру занемогшего дядюшки. А до тех пор я буду жить здесь, в крипте, рядом с Нельсоном, которого, по словам Лэнгби, заспиртовали в гробу. При прямом попадании, интересно бы знать, он вспыхнет как смоляной факел или просто тихой струйкой тления стечет на пол? Питание обеспечивается газовой горелкой, на которой можно вскипятить убогий чай или поджаривать неописуемую копченую рыбешку. В отплату за всю эту роскошь мне предстоит дежурить на крыше собора и гасить зажигательные бомбы.