Страница 9 из 49
– Я тоже мало читаю, – признался я. – Почти не знаю современных авторов. Мой круг чтения – главным образом научные труды.
– Точь-в-точь как у меня, – радостно сказал Уилкинс. – Мы с вами родственные души. – Он улыбнулся сначала мне, потом – своей рукописи. Завершил, наконец.
– Это хорошо, – похвалил я его.
– Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. – Издавали свои произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие маститые, так он сказал.
– Это возможно, – согласился я. – Увы, я не очень хороший знаток истории литературы.
– Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, – продолжал Уилкинс.
– А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире – ни тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту книжку. Издать рекламные экземпляры – такие, чтобы глаза на лоб полезли, прописать в «Нью-Йорк-таймс», во всех газетах страны. Пусть читающая Америка узнает...
– Вас послушать, так это немалые расходы, – ответил я, ощутив легкую дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
– Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, запел певец мировой скорби. – Для начала – книжные ярмарки. Издания за рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы – Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется, он где-то здесь... – Уилкинс принялся копаться в стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал:
– Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.
Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же технике – темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: «VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ ВОЗДУШНОЙ МОЩИ».
– Разумеется, это лишь грубый набросок, – без всякой нужды сообщил мне Уилкинс. – Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал все как следует.
Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае, Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать что-либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул листок вверх тормашками в надежде увидеть что-нибудь более вразумительное, но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы высмеять его как рисовальщика.
Я сказал:
– Кажется, я не в состоя... это не...
– Цезарь на военном совете, – пояснил Уилкинс. – Император и члены его штаба возле одного из самолетов. – Он по-прежнему стоял на коленях над чемоданом, но теперь повернулся ко мне и принялся тыкать пальцем в завитки на листе, одновременно давая пояснения:
– Вот самолет. А вот Юлий. И один из верных ему готских воевод.
Мне оставалось лишь кивать и отвечать: «Да, да, очень красиво», что я и делал.
Когда с изучением рисунка было покончено, Уилкинс забрал его у меня, снова подполз к чемодану и вложил иллюстрацию обратно в стопу где-то возле середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:
– Что мне нужно теперь, так это деньги. Найти, как водится, подходящего человека и поделить прибыль пополам. Верного человека, родственную душу. Чтобы вложил деньги. Парень из издательства берет на себя печать и сбыт – за наличные, без участия в прибылях. Я делаю книгу, рекламный экземпляр, всю раскрутку, выступаю в «Вечернем представлении» и так далее. Забираю пятьдесят процентов. Третий парень платит, помогает начать дело, а потом сидит, сложа руки, и тоже получает пятьдесят процентов.
Я не на шутку разволновался. Разумеется, Уилкинс никакой не мошенник.
Он вовсе не норовит обманом вытянуть из меня деньги, но теперь я видел невооруженным глазом, что он хочет уговорить меня вложить средства в издание его романа. И, увы, не видел никакого способа отказать начинающему автору завершенного труда. Ну что я ему скажу? Любой отказ он воспримет как хулу в адрес романа, и оскорбится. Правду сказать, мне нравился Уилкинс; я любил его пятнистый чернильный облик, его неказистую изустную речь (с письменной я еще не познакомился), его тихое отшельничество, делавшее Уилкинса похожим на маленькую мышку. Мне не хотелось ранить его чувства, не хотелось, чтобы впредь, встречаясь у почтовых ящиков, мы избегали смотреть друг другу в глаза.
Да и что я знал о романах и издательском деле? Едва ли Уилкинс сотворил шедевр, но, если вдуматься, сколько мировых бестселлеров изначально казались вовсе не бестселлерами! Мало ли великих книг, о которых издатели поначалу были не лучшего мнения, чем я – о писанине Уилкинса? Но ведь находились нужные люди, которые вывозили телегу. То ли время поспевало, то ли еще что – и пожалуйста, нате вам. А при умелой раскрутке, не поскупившись на толковую рекламную кампанию, Уилкинс, чего доброго, еще сумеет взять свое.
Но нет, надо подойти к делу разумно. В конце концов, теперь я при деньгах, больших деньгах, и если я хочу научиться обращаться с ними, беречь их, начинать надо сей же час. Уилкинс – не мошенник, это верно, но его роман вполне может оказаться чугунной чушкой, а не золотым слитком.
Прежде чем думать о вложении денег, я должен поговорить с упомянутым Уилкинсом издателем, послушать, что он скажет, как оценит виды на будущее книги. Недаром правило гласит: всегда обращайтесь к знатоку дела.
– Вы уже подписали какой-нибудь договор с этим издателем? – спросил я.
– Это невозможно, – ответил Уилкинс. – Необходимо поручительство, что наличные будут уплачены. В конце концов, парень тоже несет расходы. Не может же он заключать договор с каждым чокнутым, который заглянет к нему в контору. Надо выложить деньги на бочку, доказать серьезность своих намерений.
– Иными словами, вы должны снова встретиться с ним?
– Мы оставили вопрос открытым, – пылко прошептал Уилкинс. – Я должен позвонить, если найду человека, который войдет со мной в долю.
– Полагаю, вам следует... – начал я, и тут раздался громовой стук в дверь. – Минутку, – попросил я Уилкинса, вышел в прихожую и распахнул дверь.
Я уже напрочь позабыл о Герти Дивайн. Но разом вспомнил, когда она, подтверждая мои опасения, вошла в дом с двумя мешками съестных припасов.
– С тебя три доллара, – сообщила мне Герти и с некоторым изумлением взглянула на Уилкинса, который стоял на коленях над разверстым чемоданом. У тебя тут молельный дом? – спросила она.
– Мой сосед мистер Уилкинс, – сказал я. – Мистер Уилкинс, это... хм... мисс Дивайн. Она была другом моего дяди.
Не выпуская из рук мешков, Герти оглядела Уилкинса и спросила:
– Что это там у вас, отче? Конец прошлой проповеди?
Уилкинс поспешно захлопнул чемодан и повернулся ко мне.
– Ей можно доверять?
Герти отплатила ему за подозрительность той же монетой, и отплатила сполна. Глядя на меня сквозь щель между мешками, она осведомилась:
– Что замышляет этот старикашка, Фред?
– Нас с мистером Фитчем связывают партнерские отношения, – ледяным тоном ответил ей Уилкинс. – Их содержание пока не подлежит разглашению.
– Да что вы!
– Мистер Уилкинс написал роман... – начал я.
– И хочет его издать, – договорила за меня Герти. – А ты должен оплатить его тщеславие, выложив доллары галантерейщику.
Я захлопал глазами.
– Галантерейщику?
– Когда творец сотворит какую-нибудь галиматью, которая никому не нужна, – пояснила она, – он идет к издателю графомании, и тот обирает творца до нитки. У меня была подружка, которая настрочила «Правду и истину о подлинной жизни настоящей стриптизерки, как на духу». Издание обошлось ей в шесть с половиной тысяч долларов. Было продано аж восемьсот экземпляров, кто-то даже написал дурацкую рецензию, а читатели плевались.