Страница 18 из 40
На подоконнике стоял баян в коричневом дерматиновом футляре, потертом и исцарапанном.
Пришедший назвался Фроловым и, пока разговаривал с лейтенантом, все время поглядывал на баян.
– Что, знакомая штука?
– Играл на свадьбах, - Фролов пошевелил пальцами, будто перебирал кнопочки баяна, вздохнул: - В другой жизни.
Лейтенант снял с подоконника футляр, поставил на стол, открыл крышку:
– А ну-ка, попробуйте…
– Я?… - растерялся Фролов.
– Не я же! Я его сроду в руках не держал. - Лейтенант улыбнулся.
Фролов вынул баян из футляра. Черное лаковое покрытие инструмента потускнело, а местами и вовсе стерлось, превратилось в желтоватые мутные пятна. Фролов подержал баян в руках, потом отстегнул ремешки, сдерживающие гармошку мехов. Мехи беззвучно вздохнули. Фролов погладил их рукой, на которой не хватало пальца, сел на стул, поставил баян на колени, закинул широкий шершавый ремень на плечо, склонил голову, словно баян зашептал ему какие-то слова, которые никак нельзя было пропустить. Осторожно тронул кнопочки. Баян неуверенно произнес несколько звуков, словно знакомился, приноравливался к новым пальцам, и вдруг запел: "Степь да степь кругом, путь далек лежит…". Постепенно мелодия стала крепнуть, к тонким, певучим голосам присоединились хрипловатые басы. Иногда врывался чужой звук, Фролов фальшивил, но не обращал на это внимания. Пальцы бегали все уверенней, мелодия обрастала подробностями.
Кто-то заглянул в комендантскую дверь да так и остался стоять на пороге, за его спиной появились новые лица. Люди останавливались и слушали. А баян пел: "Переда-ай поклон родной матушке А жене скажи слово прощальное, пе-ереда-ай кольцо обручальное…"
Фролов играл и играл, одна мелодия сменяла другую, и по бледным щекам его стекали слезы и прозрачными каплями повисали на черной бороде.
Внезапно мелодия оборвалась. Баянист поднял голову, шмыгнул носом, провел по глазам полосатым рукавом и удивленно посмотрел на лейтенанта.
– Помнят пальцы маненько. Помнят. - Как живого погладил он баян, глубоко вздохнул и поставил инструмент на стол. - Ну спасибо, лейтенант. Жить можно, коли душа не убитая, в пальцы идет.
В коридоре загалдели. Лейтенант, улыбаясь, смотрел на Фролова. Сказал неожиданно:
– Бери. Твой.
– Как можно… - Фролов даже отступил на шаг от стола. - Дорогая вещь.
– Бери. Баяну баянист нужен. Баян служить должен.
– Не шутишь?
– Бери, бери… Сейчас я тебя с одним пареньком сведу. Ему как раз музыка нужна.
– Эх! - как-то удивительно звонко крикнул Фролов, накинул ремень на плечо, развел мехи. И запел баян о трех танкистах.
Лейтенант взял футляр.
– Идем.
Так и пошли они по лагерю. Впереди лейтенант с коричневым футляром, за ним Фролов, озорно растягивая на ходу мехи баяна.
Встречные останавливались, махали руками, кто-то подпевал, и все улыбались.
Ефрейтор Егги недовольно морщился и поджимал тонкие губы. Освободили Лужина от работы - ладно. Найдем другого помощника. Вон их сколько шатается по лагерю, и каждый рад взять в руки хоть топор, хоть пилу. Силенок у них, конечно, не густо. Повыжали фрицы силенки. Зато охоты хоть отбавляй! Обратно же харч нормальный. Найдутся помощники.
На руках парень стоит больше, чем на ногах. Ну что ж, ежели он циркач? Ежели ему на роду положено на руках стоять!…
А вот на лошадь прыгать, стоя скакать, - это уже баловство. Лошадь - скотина рабочая, уважения требует. Что мужик в поле без лошади? Не вспашешь, не посеешь. Лошадь уважения требует, хоть бы и лагерная, подневольная. Ты ее накорми, напои, обиходь… Хотя этот Лужин лошадь понимает. Ничего не скажешь. Вон выскреб, вымыл - на десяток лет помолодела скотина. А все ж баловство. Кабы не приказ лейтенанта, шуганул бы его от лошади! У тебя свои дела - у нее свои. Порядок должен быть.
Ефрейтор Егги поджимал тонкие губы, но молча колол чурбаки на поленья. Баянист вот появился. Медсестричка. Голос тоненький, чистый. И его, ефрейтора Егги, дочка Вильма так же тоненько пела. А потом пришли гитлеровцы. Он думал - люди, пива домашнего выставил… Нету больше дочки… И хутора нет, спалили… Зверье!…
– Слышь, ефрейтор, водички у тебя нету попить?
– Ведро в сарае.
Фролов кивнул, пошел в сарай, зачерпнул железной кружкой из ведра. Вода была студеной, заломило зубы. Пальцы устали с непривычки, чуть припухли. Как бы вовсе не остановились. Отберет лейтенант баян!… Лужин с немчиком по-ихнему говорит, что горохом сыплет. И руки у него городские, с тонкими пальцами. Мальчишечка еще.
– Ну потерпи, лошадка. Это у тебя с непривычки кожа дергается. - Петр погладил лошадь. Когда отмыл ее, шерсть оказалась короткой, жесткой и блестящей. Вот только спина проваливается и ноги мохнаты. - Тебя бы откормить и потренировать - и айда на манеж! Не понимаешь ты, что такое манеж.
Лошадь слушала ласковый голос и кивала головой с расчесанной гривой. Не часто видела она ласку и тянулась к ней. Ничего, что больновато спине, когда человек прыгает на нее. Можно потерпеть. Зато как хорошо, когда ладони ласково трогают шею!
Петр привязал к поводу длинную веревку.
– Вайсман, давай!
Вайсман взял конец веревки, встал на середину уже изрядно протоптанного лошадиными копытами круга.
– Вперед, сивка! - Петр похлопал лошадь по крупу. Она пошла сначала шагом, потом мелкой рысью, дергая с непривычки головой. Веревка натянулась. Вайсман не давал лошади сойти с круга.
Петр побежал рядом с ней, приговаривая: "Хорошо, молодец, хорошо. Ай, браво!…" Потом ловко вскочил на ее спину, немного проехался верхом, потом встал на круп. В тяжелых кирзовых сапогах было неимоверно трудно устоять на лошади. Сейчас бы мягкие цирковые сапожки по ноге!… Чувствуя, что скользят подошвы по шерсти, и понимая, что сейчас свалится, Петр соскочил.
– Ничего не выходит!
– Выйдет, - сказал Фролов. - Ты очень ловкий парень.
– В таких-то сапожищах!
– А ты скинь. Скачи босиком.
– Босиком? - неуверенно переспросил Петр. Что ж это за номер цирковой - босиком? Все должно быть красиво, зрелищно! Но все же скинул сапоги. Ступням стало щекотно на прохладной мягкой земле.
– Вайсман, держи!
И снова лошадь побежала по кругу. Веревка натянулась, потому что лошади трудно было держаться протоптанной дорожки, ее выносило наружу. Петр вскочил на нее. Ноги стояли крепко. Привычно пружинили колени. Он встал на руки. Подумал: "Сейчас свалюсь", но удержался, снова сел верхом, вскочил на ноги, попробовал прокрутить сальто-мортале, но шмякнулся на землю лицом вниз, по привычке выставив руки вперед, превратив их в послушные пружины.
Медсестра Шурочка ахнула тихонько. Ефрейтор Егги перестал колоть чурбак. Лошадь остановилась.
И вдруг Петр вспомнил Мимозу, как тот падал, сбитый с ног на манеж, а когда вставал, изо рта и из носа у него сыпались опилки. Этот фокус и он когда-то проделывал. Просто так.
Петр загреб обеими ладошками мягкую землю, сел и, сморщив лицо, тихонечко подвыл, поднося руки к лицу. И Шурочке, и Фролову, и ефрейтору Егги, и даже Вайсману, стоявшему к нему ближе всех, показалось, что Петр выплевывает набившуюся ему в рот и нос землю. И вид у него был такой растерянный и виноватый, что они невольно рассмеялись.
– Смешно, да? - высоким фальцетом спросил Петр. "Если хочешь, чтобы зрители смеялись, делай все серьезно. Понарошку не смешно. Смешно только взаправду", - кажется, так учил Мимоза. - Смешно, да? - повторил сердито Петр. - А вот я вызову дежурного лейтенанта! - Он достал из кармана свисток и засвистел, надувая щеки.
Вайсман вспомнил, что он должен делать, подошел к Петру, сказал по-русски:
– Не свистеть!… - и толкнул Петра в плечо. Тот пошатнулся и… проглотил свисток. Трюк был старый как мир. Петр начал объясняться с Вайсманом, но вместо слов у него получались свистки. Петр сердился и просил, и свисток сердился и просил.
Даже хмурый Егги рассмеялся.