Весна сорок пятого

Вечером я, разумеется, пошел в цирк.

Шатер шапито стоял на той же площадке, новенький, нарядный, в гирляндах разноцветных лампочек. Над входом весело вспыхивали и гасли алые буквы - ЦИРК.

Зал был полон. Публика возбужденно шумела. Погас свет, заиграл оркестр. Первыми выступали молоденькие акробаты. Мячиками пролетали они над манежем, переворачиваясь в воздухе, подбрасывая друг друга. Сверкали блестки костюмов в свете прожекторов. А я нервничал, я ждал Мимозу.

И вот он появился, клоун Мимоза, в тесном пиджаке и широких клетчатых брюках, на рыжих волосах чудом держалась крохотная кепочка, длинноносые башмаки сами спотыкались о ковер.

Он крикнул по-петушиному:

– А вот и я! - и пошел через манеж, волоча за собой веревку.

И когда под общий смех дошел до противоположного барьера, из форганга вышла тощая лошадь, привязанная к другому концу веревки. Она шла, понуро кивая головой. Клоун начал наматывать веревку на локоть, лошадь подходила все ближе, и когда она подошла к нему вплотную, клоун оказался весь перепутан веревкой. Уж как у него это получилось, никто не заметил. Только он из-за этой веревки никак не мог забраться на лошадь. Падал. Подымался. Лошадь замотала сердито головой, ухватила зубами веревку. Мимоза обхватил ее за шею свободной рукой, и она понесла его прочь с манежа, словно куклу, запеленутую веревкой.

Зал смеялся. Шпрехшталмейстер вывел упирающегося клоуна на манеж и торжественно объявил:

– Весь вечер на манеже клоун Мимоза, артист Петр Лужин!

Зал зааплодировал. Но громче всех аплодировали в ложе у центрального прохода. Там сидели Василь Долевич и синеглазая красивая женщина, на коленях ее пристроилась рыжая синеглазая девочка. Я сообразил, что это Злата и Оленька. А рядом опирался на палку Николай Алексеевич.

Клоун поклонился публике, споткнулся, упал, долго разбирался с собственными ногами, потому что они у него как-то странно переплелись. Наконец поднялся, подошел к ложе и отдельно поклонился сидящим в ней. В глазах его полыхала неподдельная радость.

Девочка бросила ему цветок. Он поймал его, прижал к губам и снова переломился в поклоне.

Мимоза появлялся после каждого номера. Проглатывал свисток, играл на трубе, извлекая из нее поначалу такие звуки, что кое-кто, смеясь, затыкал уши. А потом внезапно полилась чистая звонкая мелодия. Шпрехшталмейстер отбирал трубу, подвешивал ее к лонже, и клоун лез за ней, поставив шаткий стул на шаткий столик…

Я следил за его движениями затаив дыхание, понимал, что это Петр Лужин, но вдруг мне начинало мерещиться, что это Мимоза, старый Мимоза, который погиб.

Программа была большой, интересной, а я смотрел невнимательно и ничего не запомнил. Я все ждал чего-то тревожно. И дождался.

– Вольтижеры на лошадях, артисты Лужины! - возвестил шпрехшталмейстер.

Оркестр заиграл галоп, и на манеж вышел немолодой артист в каком-то нецирковом костюме - защитного цвета френч, офицерские галифе с тонким кантом, мягкие шевровые сапоги. А на френче - Звезда Героя Советского Союза. Шрам на щеке немного скашивал его улыбку. Я наклонился к билетерше, которая стояла в проходе:

– Он всегда так одет?

– Нет. Только сегодня.

Артист щелкнул хлыстом, и из форганга выбежали две лошади. На одной стояла светловолосая артистка в синей, чуть расклешенной юбке и гимнастерке, перепоясанной ремнем. Сверкали два ордена Красной Звезды, и тоненько, но слышно позванивали медали. А на другой - молодой мужчина тоже в солдатской форме с медалями на груди. Они проскакали по кругу, приветственно подняв руки. Потом спрыгнули с лошадей. На манеже появилась тоненькая девушка, прошлась колесом, ослепительно сверкающая в своем цирковом костюме, так непохожем на костюмы ее партнеров. Тогда я еще не знал, что ее зовут Альжбетка. А номер был красивым и строгим, поражал четкостью каждого движения, каждого трюка, которые зал встречал доброжелательным гулом.

Номер кончился. Артисты выходили несколько раз.

Шпрехшталмейстер задерживал их, не давал уйти и вдруг поднял руку, успокаивая зрителей, и сказал громко:

– Дорогие товарищи! Артисты Лужины в рядах Советской Армии и красных партизан освобождали Гронск!

Что поднялось в цирке, и рассказать невозможно. Зрители повскакали с мест и устроили овацию.

И я вскочил вместе со всеми и до боли отбивал ладоши. Так вот почему эти нецирковые костюмы! Это - память, память о тех страшных и героических годах. Память о невернувшихся с войны, память о выстоявших и победивших!

Может быть, именно в тот вечер и родилась мысль написать эти книги: "Кураж", "Братья", "Весна сорок пятого".