Похоронное танго

И вот так первый рассвет я встретил, и тут спиной почувствовал, что дверь в комнату отворяется, входит кто-то.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Я оглянулся. Это Гришка сперва заглянул в комнату, а потом втиснулся тихохонько, бочком, в приотворенную дверь.

- Ты чего маешься? - спросил я.

- Да, наверно, от того же, от чего и ты, батя, - ответил он. Неспокойно мне.

Я кивнул ему.

- Да, уж.

- И вот, подумал я... Спросить у тебя хотел...

Я подождал малость. То есть, не то, что подождал, я и чуток забыть успел, что он в комнате, к окну отвернувшись и на рассвет таращась. Очень меня этот рассвет занимал. Потом, спохватившись, опять к нему повернулся.

- Так у меня чего ты спросить хочешь?

- Хотел спросить, если не спящим тебя застану, что ты им насчет "таджички" напел.

- Так я взял и догадался, что с "таджичкой" произошло, и думал Татьяну моей догадливостью пугнуть, а она странно отреагировала, очень спокойно.

- Вот и расскажи мне об этом, - попросил Гришка, присаживаясь на тахту и пальцы рук, в локтях на колени опертых, переплетая.

Чего ж не рассказать ещё раз, я с удовольствием, ведь получается, что себя самого в лучшем свете представляешь. Вот я и поведал ему и о моих догадках и о всех репликах, мою "сказку" сопровождавших.

Гришка думал, думал, после того, как я рассказ закончил, потом сказал:

- А как ты к её идее относишься, чтобы завтрашний день, до вечера, здесь отсидеться?

- Нормальная идея, - ответил я. - Здравая. И, вроде, все в ней учтено. Даже то, что именно Мишка должен к бандюгам выйти, коли они пожалуют.

- Угу, - кивнул Гришка, хмурясь.

Уж для кого, для кого, а для него мне все эти подводные течения объяснять не требовалось. В одной жизни выросли. И что куда в этой жизни клонится, оба понимаем. И, в общем, такая картина возникала:

Народ у нас такой, которому до всего есть дело. И, главное, на удивление быстро все у нас народу известным становится. Вот, скажем, дом на отшибе стоит, в стороне от главных наших прохожих путей, и, все равно, спорить готов, с сегодняшнего утра старухи будут судачить, что в "большом доме", или в "дурном доме", ведь по-разному его называют, всю ночь свет горел, пьянка-гулянка там была, и в этой пьянке-гулянке все семейство Бурцевых участвовало. Видно, бандюги этот дом откупили и новоселье справляли, а Бурцевы, понимай, спутались с бандюгами, потому что не впервой ночь напролет они с такими мордорезами проводят... Приблизительно так будет. Слух, конечно, может и до Владимира с Николаем, этих "Губы" и "Фомы", добраться, если они приедут. Хотя, есть у нашего народа ещё одна интересная особенность: как промеж своих косточки друг другу ни перемывают, а перед посторонними могут рот на замок замкнуть, словечка клещами не вытащишь. Однако ж, когда сплетня громкая, вроде того, что кто-то зажил богато и с бандитами гуляет, то эта сплетня, конечно, и до постороннего уха долетит, не утаишь в мешке шила. И вот прослышат Владимир с Николаем, что нас надо в том доме искать, который их так интересует - да и сунутся. Ведь, кроме того, вытрясли они из меня, что Татьяне (которую они, надо полагать, так Катериной до сих пор и считают) известно про захороненную "таджичку". И даже больше - что это она её перезахоронила по-новой. И ещё им известно, что их быки, отправившиеся ночью, пока они алиби себе у нас делали, эту Татьяну-Катерину прибрать, так и исчезли бесследно, а в их багажнике труп Шиндаря нарисовался, как раз этим быкам и доверенный на тайное захоронение... И когда они все эти факты в одну груду свалят, и начнут мозговать над ними, что бы все это вместе значило, они до самых нехороших идей додуматься могут.

И, конечно, пожалуют они сюда. А тут их Мишка встретит. Мишка, которого Татьяна уже так приманила, что он, поди, без пяти минут её любовником себя считает. И разговаривать с бандюгами будет соответственно такого форсу напустив, как будто он, для разговора с ними, только что из хозяйкиной постели выбрался, а потому имеет полное право за все, что в доме происходит, отвечать, и самостоятельно все проблемы и вопросы решать и улаживать. Не сможет Мишка, по пижонской своей натуре, от такого подыгрыша на публику удержаться, никак не сможет. Против его воли это произойдет. А если постарается обуздывать себя, чтобы по его вине пустые наговоры про Татьяну не пошли по округе, ведь несправедливо это будет, а в чувстве справедливости Мишке не отказать, крепко оно в нем сидит, да и девку в чужих глазах позорить и ронять для парня негоже, так ещё хлеще получится. Глядя, как усердно он самодовольство пытается спрятать, которое из него так и брызжет, бандиты тем более проникнутся убеждением, что его, жеребца неутомимого, хозяйка дома в любовники подобрала, свою мужскую сущность тешить, и отсюда все мои собственные связи и контакты с хозяйкой. Мол, и то понятно, почему она всю ночь привечала, поила и кормила, и почему она мне тысячу рублей отвалила, и почему, труп "таджички" обнаружив, я к ней за помощью и советом кинулся... К кому ж ещё кинуться, как не к сыновней полюбовнице, у которой и деньги водятся, и башка есть на плечах? И которая, ради слабости на Мишкин пулемет "максим", без передыху очередями крупнокалиберными бить готовый, поможет, конечно, его батьке труп перезаховать, чтобы батьке с милицией связываться не пришлось... И задумаются они, а стоит ли меня сразу в тюрьму отправлять. Может, лучше через меня на хозяйку дома воздействовать, чтобы она подобру-поздорову им дом отписала? Потом-то, конечно, будут они мыслить, нас всех все равно надо будет прибрать, потому что слишком много мы знаем, но сперва желательно, чтобы все документы на дом им выправили законным порядком, и как бы без принуждения... Вот и возьмут они паузу на раздумье, хотя бы в несколько часов паузу, и не будут слишком усердно меня искать. А нам только эта пауза и нужна, если Татьяне поверить, что после этой паузы все хорошо будет.

Такая вот политика получается, понимаете. Деревенская политика, в которой, так же, как в международной, разбираться надо уметь, и без которой никуда не денешься. В международной политике мы, может, и профаны, а в нашей деревенской поднаторели достаточно, чтобы предсказать: если то-то и то-то произойдет, то такие-то и такие-то слухи и сплетни вокруг этого разбегутся, и к таким-то и таким-то последствиям эти слухи и сплетни приведут.

Другое дело, интересное и удивительное, что Татьяна в этой деревенской политике настолько соображала, чтобы верный ход избрать.

Вот я и говорю, что эту картину мы с Гришкой без дальних слов промеж себя представляли, и не было нам надобности рассусоливать, что там к чему.

Так Гришка, угукнув, подумал ещё и сказал:

- И все-таки, что-то тебе в этой идее не нравится, да?

- Ну, как тебе сказать... - тут мне пришлось задуматься, как бы поточнее объяснить, что я чувствую. - Мне не нравится, что все слишком складно подогнано. Это сам знаешь, как в нашей жизни бывает: если ты все просчитал, до последней тютельки, и план у тебя такой хороший, что залюбуешься, и все в нем учтено, то, как начнешь его исполнять, жизнь обязательно какую-нибудь пакость подбросит, которая весь твой план под откос пустит, от паровоза до последнего вагончика, и хорошо еще, если сам из-под обломков выберешься целым и невредимым. Так вот, не нравится мне, что в этом плане все слишком плотно подогнано, без пустых мест, на которых написано: "здесь можно притормозить и неожиданности расхлебать". Вот, пожалуй, главное, что меня не устраивает. И из-за чего мне несколько беспокойно.

- Философ ты, батя, - вздохнул Гришка. - Правильно тебя окрестили. А мне вот о другом думается. Не кажется тебе, что у Татьяны свои задние мысли имеются, что есть у неё свой интерес, который она никому не открывает, и что есть свой план, второй, непонятно куда и как завернутый, и что тот план, что она нам предложила, только как прикрытие этому основному плану ей важен? Мы вроде как пешки получаемся...