Похоронное танго

Это было весною,

в зеленеющем мае,

Когда тундра надела

свой веселый наряд,

Мы бежа-а-а-ли с тобою

из далекого лагеря,

Где людей, (ударный аккорд)

как скотину, (ударный аккорд)

стережет автомат...

Для него эта песня являлась таким же предгрозовым признаком опьянения, каким для многих является "Шумел камыш".

Вот уж близко свобода!..

- выводил Яков Михалыч.

- Вот уж близко граница!..

Нам остался после-е-едний

километер пути!..

И при этом подмигивал Григорию: видимо, пытаясь намекнуть на становившийся для его старшего сына все более вероятным контракт со шведами, и что, мол, до границы и свободы ему всего-то какой-нибудь километр и остался, условно говоря.

А уж когда он заиграл "Ростовское танго", все стало окончательно ясно. "Ростовское танго" он пел только в состоянии "общего наркоза", как это называла Зинаида, причем Якова Михайловича тут зацикливало, и мог он эту песню грузить окружающим раз за разом, мгновенно забывая, что только что её исполнил. Взявшись в пятый раз подряд сообщать, что "На Колыме, где холод и - пурга кругоммм!..", он и рухнул.

Впрочем, свадьбы он этим не испортил. И "горько!" кричали, и невеста была прекрасна. Она сидела, прямая и серьезная, но не хмурая, а как-то весело серьезная, в подвенечном своем платье, и её тихая красота озаряла весь стол. А она припоминала, как, перед выездом в ЗАГС, она достала старый альбом с фотографиями. Альбом этот был упрятан у неё подальше. Ей не хотелось, чтобы на него случайно наткнулся кто-нибудь посторонний. И, думала она, даже любимому мужу, от которого у неё секретов не будет, она решится показать альбом лишь через несколько лет. Что-то было в альбоме такое...

Вот её дед с её отцом - трехлетним Максимкой - на руках. А вот совсем старая фотография, пятидесятых годов. Ее дед - молодой, молодцеватый, в свеженькой красивой форме - вместе с тремя другими молодыми людьми, тоже в мундирах. В одном из этих людей она узнавала Ермоленкова, которого видела несколько раз, вполне пожилым человеком, сильно изменившимся за прошедшие годы. Но все равно, узнать его было легко. Кто были двое других, она понятия не имела.

Все они смеялись в объектив, один опирался на плечи других, дед залихватски держал длинную папиросу, и выглядели они цветом офицерства, надеждой и опорой нации. И невозможно было поверить, что вот эти четверо не сторожа границы, не артиллеристы и не разведчики, а палачи, расстрельная команда, что спустя четверть века один из этих смеющихся и дружелюбных молодых людей расстреляет другого, а потом будет умирать в невообразимых душевных муках, и даже не видения ада потустороннего, ему уготованного, будут пугать его больше всего, а видения того ада, который может ждать на земле его внучку. А ещё - ощущение краха, к которому пришла его жизнь. Да и у этих двоих неизвестных судьбы, наверно, сложились не лучше. Их беззаботная веселость была особенно страшна: почему-то благодаря ей становился почти явственно видим многотонный молот судьбы, готовый обрушиться на всех четверых. Он присутствовал тенью, падающей от него на заднем плане, будто просто не вместился в рамки фотографии. А они, слепые, почему-то его не видели...

...Всего этого Людмила Ордынская, она же Татьяна Железнова, она же, по всей видимости, Богомол (хотя кто скажет точно?) не знала. Но ей было известно многое другое, и ей было, о чем подумать.

- ...Пожалуйста, распишитесь вот здесь, - обратился к ней банковский служащий.

Она вернулась от своих размышлений к реальности и взяла предложенный ей "паркер", чтобы расписаться.

Через пятнадцать минут она вышла на улицу, в теплый и по-осеннему терпкий воздух, под по-осеннему приглушенный и ласковый солнечный свет.

Оставалось одно, зайти на почту и дать телеграмму, на сей раз в Париж, а не в Екатеринбург, хотя прочтут эту телеграмму все равно в Москве: "Тетя чувствует себя хорошо. Приезжать не надо."

Ключик сработал, и теперь все оставшиеся в свое время безнаказанными (а то и разбогатевшие за последние годы) участники "бриллиантовой аферы" были у генерала Пюжеева в руках.