Страница 3 из 118
Покои ее - пурпур, золото, тяжелые парчи. Здесь всегда царит полумрак, и между витых колонн белого мрамора - большое распятие, скамеечка для коленопреклонений и негасимая лампада на серебряных цепочках.
Покои ее - роскошная молельня, и владычица тысяч подданных, затянутая в тугой черный атлас, с большим крестом чеканного золота, унизанным алмазами, на груди, преклоняет колена и возносит молитвы за сына - сегодня, как каждый день. Напоминает себе, что некогда, из любви к дону Викторио, возмечтала она, чтобы новорожденный сын ее стал священником.
Это желание она поверила дону Викторио, ныне уже архиепископу, и судьба Мигеля была решена. Архиепископ принял мысль доньи Херонимы как свою и тотчас известил об этой новости великого инквизитора, дабы снискать его милость. И снискал. Ибо какой же сановник церкви устоит, когда ему вместе с душой благороднорожденного предлагают несметные богатства Маньяры для вечно голодной мошны святой церкви?
Дон Томас сопротивлялся долго и яростно. Единственный сын! Единственный наследник! Продолжатель рода! Но страх перед инквизитором был сильнее желания отца видеть в сыне продолжателя славного рода. Порою граф вновь и вновь взрывается возмущением, гневом, клянется всеми предками, что не даст своего согласия, - но ясно, что выйдет не по его.
Сеть интриг распростерлась над Мигелем, едва он вырос из детских башмачков, и с семилетнего возраста воспитание его доверили Трифону, который, подобно ворону, целыми днями каркает про ад, про кары, про вечную погибель.
Дон Томас прибег к тайной обороне. Оставаясь наедине с сыном, он поддерживает в нем родовую гордость, властность, учит скакать на коне, фехтовать и обращаться с оружием - словом, старается всеми силами свести на нет труды Трифона. И именно дон Томас выбрал для сына другого наставника, капуцина Грегорио из недальнего Тосинского аббатства. Грегорио - приятный старик со славным брюшком и ласковым выражением лица. Народ его любит, но у знати репутация его неважна. Ходят слухи, что он возмущает простолюдье против господ. Однако уличить его в чем-либо трудно. Этот на вид добродушный старик - хитрая лиса. Самый серьезный спор он в минуту обернет шуткой, и поди поймай ветер, проскальзывающий меж пальцев! Его высокая образованность и знание языков, его любовь к дарам земли и жизни покорили дона Томаса, который видит в нем союзника против тех, кто желает сделать Мигеля слугою божиим.
Мигель, восприимчивый, одаренный и тонко чувствующий мальчик, мечется между этими влияниями, и сердце его на стороне отца и Грегорио, ибо там он угадывает любовь, которой так мало между его родителями.
Так единственный и долгожданный сын стал средоточием ожесточенной борьбы, разыгрываемой на фоне всегда напряженной и безрадостной жизни.
Донья Херонима окончила молитву.
Она поднялась с колен, подошла к стене и отдернула занавес, скрывавший большую картину. На ней изображены все ужасы Страшного суда. Окинув картину устрашенным взором, донья Херонима снова занавесила ее. "Мой сын будет служить богу, - повторяла она. - Вот цель моей жизни".
Шаркая ногами, прокрался в покой слуга Бруно, стал в тень, сам - тень; он пресмыкается в подобострастии, не смея поднять глаз, подобных глазам ящерицы.
- Ну? - произносит госпожа.
- Его милость дон Мигель плакал над книгой.
- Над какой?
- Священное писание, ваша милость. Евангелие от Иоанна.
- Хорошо, Бруно. Он все еще плачет?
- Нет, ваша милость. У него падре Трифон.
- Да. Не отходи ни на шаг от Мигеля. Пусть он не удаляется из своей комнаты. Потом опять известишь меня.
* * *
- Почему мой сын плачет целыми днями? - хмурится дон Томас.
- О дорогой, ведь он еще дитя, - силится улыбнуться донья Херонима.
- Я пожелал войти к своему сыну - к своему сыну, говорю я! - и представьте, слуга Бруно преградил мне дорогу. Вы можете вообразить нечто подобное? Я сбил негодяя с ног и вошел. И представьте, сын мой заперт, словно в тюрьме, и у него сидит это чудовище Трифон...
- Томас! Трифон - пример благочестия...
- Это чудовище Трифон, - упрямо повторяет дон Томас, - чья лицемерная образина искажена злобой, и он мучит моего сына накануне дня рождения! Кто так распорядился, донья Херонима?
Молчание было долгим.
- Я, мой дорогой, - прозвучал потом тихий, но твердый голос доньи. Жизнь Мигеля принадлежит богу.
- Кто это решил?! - в сотый раз взрывается дон Томас.
- Опять-таки я, его мать. Вы же знаете - я обещала богу жизнь Мигеля. Знаете давно!
Однако сегодня дон Томас строптиво настроен.
- Вы сошли с ума? Мой единственный сын, - значит, род мой вымрет?!
- Что такое ваш род против воли божией? - резко возражает донья Херонима.
- Он станет воином! - бушует дон Томас. - Как его деды, как я! Я научу его фехтовать, скакать на коне, научу не уступать никому...
- Вы не отступитесь, дон Томас?
- Не отступлюсь, донья Херонима!
* * *
И нынче бег времени заставил дона Томаса засесть над счетами с майордомо Марсиано Нарини. Граф угрюм, разгневан и слушает майордомо, нахмурив густые брови, что не предвещает добра.
- Говорю об этом с сожалением, ваша милость, но утаить от вас не имею права. Ваши владения, замки, Дворец в Севилье поглощают множество средств. Содержание их требует больших сумм, и при этом не следует забывать об иных расходах, гм... - Майордомо опасливо кружит вокруг "прогулок" дона Томаса, которые обходятся в тысячи дублонов.
- Дальше! - сердито бросает дон Томас.
- А доходы падают, ваша милость...
- Как?! - вскипает дон Томас и щелкает по столу хлыстиком - он знает, что, как бы низко ни упали доходы, владения его по-прежнему будут приносить несметные богатства. - Падают? Почему?!
Марсиано съежился в кресле.
- Плохие времена, ваша милость, народ уже не тот стал. Работают не так, как прежде. Бес их знает, что на них нашло. Все делают с прохладцей, отлынивают, как могут, и если не слышат свист кнута над собой, то становятся даже дерзкими и наглыми. Позволяют себе вслух рассуждать о своей нужде, барщину называют пыткой и даже делятся друг с другом своим недовольством. Вы ведь изволите знать - Оливаресу до сих пор не удалось подавить восстание в Каталонии. Доныне тамошняя чернь бесчинствует, сопротивляясь властям, и солдаты не могут поймать вождя восставших Пау Клариса. Ныне простолюдины уже не ягнята, они - бунтовщики.