Дочь

- Сестра, систер, - говорил он. Он всегда звал их сестрами, не nurse. Зачем вы мне принесли клизму, не надо, я же все равно умираю.

- Ну что вы, вы еще поправитесь...

- Не надо, сестра, не надо так говорить, я же знаю.

И сестра замолкала и уносила клизму.

За два дня до смерти я просила, чтобы мне позволили провести ночь в его палате. Но он не был включен в список критических больных, и как я ни хлопотала, меня не впустили. Я боялась, что он скончается один, без меня.

На следующий день забежала Надя.

- Саша, я еду в Нью-Йорк.

- Не советую, - сказала я, - лучше останьтесь, Илья сегодня ночью скончается.

Но она не послушалась меня и уехала. В эту ночь я осталась в больнице. Брат был в полусознании. Но меня узнал, взял мою руку, когда я села около него, и долго не выпускал. Он уже ничего не мог есть, только пил. Я поила его с ложечки. Около двух часов утра он вдруг забеспокоился, заметался. Я подошла к нему. Он стонал, в груди клокотало.

- Илья, успокойся, это тот переход, которого ты так мучительно ждал.

Я стала читать молитвы... Не помню какие. Вдруг он поднял руку ко лбу, опустил на грудь; я закончила за него знамение креста. Прошло несколько секунд, может быть, минут. Вдруг он широко-широко раскрыл свои большие, как мне показалось, глубокие, синие глаза. На лице его выразился такой восторг, такое удивление, что я ясно поняла, что он видит что-то такое, что было мне недоступно. И я вдруг почувствовала себя такой маленькой, ничтожной по сравнению с тем, что открылось ему...

Еще один вздох, последний...

Я ехала к знакомым на такси в 3 часа утра. Я плакала не от горя, а от умиления. Я была счастлива. Я присутствовала при величайшем таинстве перехода, возрождения...

Подозрительные типы

Я жила двойной жизнью. Ферма - тяжелый физический труд, и - лекции. На ферме - заношенная, старая одежда, огрубевшие руки, слишком выдающиеся сильные мускулы.

Кто-то мне сказал, что надо было смазывать руки глицерином и на ночь надевать перчатки, чтобы руки делались мягкими. Это было довольно неприятно, но что делать? От работы руки становились жесткие, как щетки, появлялись трещины, заусеницы, ломались ногти. И какая была дисгармония, когда, бывало, наденешь элегантное платье, тонкие чулки, открытые башмаки, шляпку на один бок или кружевное или бархатное вечернее платье, снимешь белые перчатки, а руки красные, грубые, шершавые...

Дня за три до лекций я начинала ухаживать за руками. Они отмокали в горячей воде, мазались всякими душистыми мазями, облекались на ночь в перчатки.

Уезжала я иногда на несколько недель, читала иногда через день, иногда раза два в неделю. Постепенно узнавала американцев, бывала в их семьях, знакомилась с их детьми. Люди на Западе казались мне проще, сердечнее, чем на Востоке. Мне было с ними легко и свободно, и отношение ко мне, где бы я ни говорила, было прекрасное. Принимали сердечно, интересовались Россией, аудитории были всегда переполнены.

Из небольшого города в штате Мичиган мне надо было попасть в Терр От, Индиану. Дело было зимой 1934 года. Пришлось несколько раз пересаживаться. На одной из станций я заметила человека лет 35-ти. Он сидел напротив меня, курил. Почему-то мне стало не по себе... "Этот человек русский", - подумала я. Но я немедленно отогнала эти глупые мысли и, когда села в поезд, совершенно о нем забыла. Вспомнила только, когда увидела его на следующей пересадке. Он сидел недалеко от меня, чиркая зажигалку. "Где я видела такие зажигалки? - подумала я. - В России". И снова в суете пересадки я забыла про господина. Вспомнила опять в вагоне - он сидел в соседнем со мной отделении.

На станции Де-Мойн, штата Айова, куда я направлялась, попросила носильщика вызвать такси. Было уже около 11 часов ночи. Плохо освещенная, темная станция, далеко от города. Наконец подъехало такси, носильщик стал укладывать вещи, я уже почти влезла в машину, как вдруг в левом углу увидела своего подозрительного спутника. Пулей выскочила я из машины. Носильщик потащил мои вещи обратно, и машина быстро отъехала.

- Вы с ума сошли, - накинулась я на носильщика. - Разве вы не видели, что в машине сидит человек!

- Простите, мадам, - сказал он. - Я не знал... Этот господин указал мне на вас и сказал, что вы вместе...

Что это? Действительно этот человек был преследующим меня коммунистом, или у меня началась мания преследования?

Приехав в гостиницу, я немедленно вызвала председательницу клуба. Через несколько минут она приехала с мужем, я рассказала ей эту историю, она сообщила о ней полиции. Но... ни подозрительного господина, ни такси найти не могли.

Неужели в самом деле я схожу с ума? Я схожу с ума! У меня мания преследования, мне кажется, что за мной гоняются большевики. Может быть, я вообще все преувеличиваю? Может быть, я ошибаюсь, что миру грозит смертельная опасность? Господи, помоги мне разобраться. Разум не может объять, постигнуть, разум не может успокоиться. Может быть, мне кажется, что коммунисты укрепляются во всем мире? Может быть, я напрасно огорчаюсь, что Америка признала советскую власть, что Рузвельт любезно пригласил Михаила Ивановича Калинина к себе в гости, что Максим Литвинов, комиссар по иностранным делам, посетил как почетный гость Америку и тряс руку президенту? А теперь, когда Конгресс принял решение, обеспечивающее социалистам и коммунистам полную свободу для распространения их учения, как они распляшутся в Америке, имея к тому же своего посла, Александра Трояновского, которого с почетом привез в Америку американский посол Буллит! Разве можно было что-нибудь понять во всем этом? Все эти мысли не давали мне покоя.

Между лекциями я прочитывала газеты, которые приводили меня в отчаяние. И я продолжала ездить из города в город, читая лекции, объясняя американцам, что такое коммунизм. Одна из самых ответственных лекций была в Де-Мойн - 4000 человек в аудитории. Дискуссия о ком-мунизме с тремя большевиками. Мои оппоненты, крикливые, напористые, решительные, самоуверенные мужчины среднего возраста, говорящие по-английски с несомненным акцентом. Во время прений они, перебивая друг друга, налетали на меня с вопросами. Но хотя они были внешне бесстрашны и агрессивны, их на самом деле легко было победить. Беда их была в том, что они были местные, американские коммунисты, совершенно не знакомые с жизнью в России, я же знала, и мне легко было разбить их доводы. Публика устроила мне овацию. А при выходе я увидела, что в громадном, уже почти пустом зале стояла отдельная группа людей, среди них - мои оппоненты. Они, энергично жестикулируя, о чем-то оживленно и взволнованно разговаривали, бросая на меня косые взгляды.

Во время моих поездок по Америке я чувствовала себя очень несчастной и одинокой. Особенно было неуютно в гостиницах. Кругом чужие, поговорить не с кем, но я любила ездить в поездах. Попросишь портера принести тебе столик, расположишься писать письма, готовишься к лекции, читаешь или просто смотришь в окно.

Как-то раз я ехала в Чикаго. В моем отделении сидел мужчина, но он скоро вышел, и я осталась одна, что было очень приятно. В 6 часов вечера я пошла обедать и, проходя по вагону, услышала русскую речь. В самом конце вагона сидели трое и оживленно говорили по-русски. Один из них был мой сосед. Они были так заняты разговорами, что не заметили меня. А когда сосед зашел в мое отделение, я спросила, русский ли он. "Я не понимаю", - сказал он по-английски с явным акцентом и вышел.

Была уже полночь, когда поезд пришел в Чикаго. Почти все пассажиры вышли. Русские оставались. Я боялась выйти и задержалась, надеясь, что они уйдут, и боясь, что они проследят, куда я пойду. Но вагон почти опустел. Надо было выходить. Я позвала носильщика и вышла на платформу. По какому-то неопределенному состоянию всего существа, неловкости в спине, я чувствовала, знала, что трое русских идут за мной... Но при выходе с вокзала меня приняла в свои объятья милейшая американка с сыном, у которой я когда-то гостила. "Я знала, что вы будете одна, - сказала она. - Я знала, что вам будет тоскливо, вот мы с сыном и приехали вас встретить. У нас здесь машина". Боже мой, как я обрадовалась! Отлегло от сердца.