Дочь

На фронте было тихо. Шла обычная работа, привозили больных, раненых. Немецкие аэропланы пролетали над нами и изредка бросали бомбы недалеко от нашего отряда. Помню одну ночь. Я собиралась идти спать. И вдруг знакомый шум аэропланов ближе, ближе. Где-то разорвалась одна бомба, другая. В одном белье, разутые, взлохмаченные санитары, побросав больных, бежали в блиндаж. Впереди всех летел наш пес Рябчик. Он панически боялся обстрелов и при первом звуке летящего аэроплана первый мчался в блиндаж.

- Куда?! - заорала я не своим голосом. - Больных бросать? Обратно! Под ружье, мерзавцы!.. - Не помню, что я еще кричала.

Санитары послушались. Аэропланы - один, другой, третий - летели над отрядом. Все попрятались в блиндажи, в палатки. Светлая лунная ночь. Ни облачка. С высоких, стройных старых сосен ложатся тени на покрытую иглами землю. Я брожу одна между палатками. Мне так страшно, что я готова бежать сломя голову от этого звука аэропланного полета над самой головой, от разрывающихся где-то здесь, совсем рядом, бомб, от этих безмолвных равнодушных сосен. Я не могу победить этот животный дикий страх...

- Какая вы храбрая... Я пришла к вам, чтобы вам не было так страшно одной. - И маленькая, худенькая, с вьющимися волосами, некрасивая женщина-врач стала рядом со мной...

- Я не храбрая, доктор, я боюсь быть под землей... я трусиха... А что, если бомба попадет в блиндаж и засыпет землей... Я боюсь...

Но убедить людей, если они во что-то поверили, - нельзя. Создается незаслуженная репутация.

Трудно мне было, особенно вначале, справляться с санитарами.

Мне помогли три обстоятельства. Мое знание и умение обращаться с людьми. Ничем, казалось бы, я не могла бы больше заслужить уважение команды, чем когда я, подняв ногу захромавшей лошади и зажав ее между колен, показывала кузнецу, как надо подковать лошадь на полоски, чтобы она не засекала задними ногами передних. Команде нравилось, что большей частью я не ела персональную пищу, а мне ежедневно приносил кашевар пробу из солдатского котла. Но я заслужила полное доверие команды после того, как откомандировала фельдфебеля, ударившего по щеке одного из солдат. Дисциплина была необходима. Чтобы ее поддержать, мне пришлось уволить одну из сестер, которая позволила себе с ухаживавшим за ней артиллерийским офицером стрелять из пушки по немцам. Не сестринское это дело убивать людей - даже врагов.

Я никогда не поверю, что люди не боятся обстрелов, бомб, ружейных атак. Все боятся. Весь вопрос в выдержке, в умении владеть собой и не показать свой страх.

Станция Залесье, где мы стояли, в шести верстах от Сморгони, в прифронтовой полосе.

Я спала, когда немцы нас обстреляли. Мне казалось, что снаряды рвутся рядом. Бах! Бах! От страха я свалилась с кровати.

- Вы живы? - кричу женщине-врачу через стенку. - Где вы?

- Под кроватью, - отвечает.

- И я тоже!

Бах, бах! Я вскочила, оделась. Но при каждом взрыве снаряда голова уходила в плечи, склонялась вперед. Что делать? Не могу же я показать санитарам свою трусость. Выхожу. Вижу - санитары сломя голову бегут в блиндаж.

- Куда? Назад! - И когда, водворив санитаров по местам, я пошла по отряду, я заметила, что иду прямо, не кланяясь, не дергаю шею. Куда же девался страх?

- Где начальник транспорта? - спрашиваю.

- Уехал! - кричит мне д-р Никитин. - Орал во все горло санитарам: спасайтесь, кто может! Сел верхом на свою лошадь и ускакал.

- Еще одного придется откомандировать, - думаю. Через час обстрел кончился. Станция Залесье разрушена. Стали привозить раненых.

* * *

В Минск я ездила редко. Раза два приезжала моя племянница Анночка, дочь моего брата Ильи и Софьи Николаевны, которая приняла от меня детские столовые.

Некоторые уполномоченные жили в Минске, некоторые, как я, работали на фронте и приезжали в город по делам, а вечером собирались в квартире уполномоченных на Захарьевской улице.

Многих из них я знала еще с ранней юности. У Анночки был чудный голос низкое контральто, у меня довольно слабое, но верное меццо-сопрано. Мы пели цыганские песни, дуэты, я аккомпанировала на гитаре. Иногда танцевали. Веселились до рассвета, а рано утром, не ложась спать, ехали на работу.

Один раз Вырубов меня задержал, и я возвращалась в отряд под вечер. Когда подъезжала к Залесью, черная кошка перебежала дорогу. Было неспокойно на душе, тоскливо. "Почему? - думаю. - Не кошка же тому причиной!"

Но, подъехав к палаткам, я сразу поняла, что что-то случилось. Поняла по лицам персонала, по всей мрачной, беспокойной атмосфере.

Семь человек санитаров были убиты бомбой с аэроплана, два врача ранены, белокурая, с вьющимися волосами женщина-врач тяжело ранена в бедро.

Мой крошечный фанерный домик был насквозь прострелен. Осколком бомбы пробило эмалированный кувшин, который так и остался стоять на окне, и портфель. Эти последние немецкие бомбы разрывались со страшной силой не вверх, а горизонтально над землей.

Если бы главный уполномоченный не задержал меня, я была бы убита!

Судьба!

Газы

Мне надо было посещать все три летучки, но вторая и третья были далеко от передовых позиций. Там было меньше работы и меньше опасности, и я большую часть времени проводила в первой летучке.

Шли слухи, в связи с приказом развернуть госпиталь на 400 человек, что наши готовятся к наступлению.

Получаю приказ: сейчас же, не теряя времени, выдвинуть отряд с врачом, сестрами и санитарами в Сморгонь и разместиться в блиндаже около ходов сообщения. Отдаю приказ по отряду, и минут через двадцать выступили.

Старый сосновый лес, за ним лощина, гора. По этой стороне горы - наши позиции, по другую - немецкие. У подножия горы - наш блиндаж. Разместились. Ждем. Наступления нет. Висят две немецкие "колбасы". Изредка вокруг нас разрываются немецкие шестидюймовые снаряды. Когда снаряды попадают в реку Вилию и брызги летят во все стороны - солдаты довольны:

- Ишь, немчура фонталы пускает!

А когда снаряды не разрываются: "Клевок! - радостно гогочут солдаты. Видно, у немчуры снаряды подмокли!"

- Ваше сиятельство! - обратился ко мне молоденький офицер. - Его превосходительство требует вас к себе, я провожу вас.

По узким ходам сообщения мы дошли до глубокого низкого блиндажа. Войти в него можно было только согнувшись. За столом, покрытым бумагами, сидел генерал.

Он доверительно сообщил мне, что наша армия готовится перед рассветом к наступлению. Расспросил меня о медицинском персонале, о числе санитарных повозок, госпитале.

- А между прочим, - улыбаясь, сказал генерал, - вы знаете, где мы сейчас находимся? Мы под немецкими позициями...

Меня это поразило: "Как, над нами немцы? Мы так глубоко под землей?"

- Ну да, мы под немцами.

Мы напряженно ждали. В два часа утра мы заметили, что, разрываясь, немецкие снаряды выпускали желтый дымок. Он расстилался по лощине, и от него шел запах хлора.

- Маски! Маски надевайте!

Прошло с полчаса. Снаряды, начиненные газом, продолжали разрываться в лощине, которая постепенно покрылась густым желтоватым туманом.

- Чтой-то вишней запахло, братцы!

Цианистый калий! Опять этот ужасный, животный страх! Дрожали челюсти, стучали зубы.

И вдруг я вспомнила, что три санитара остались на дворе с лошадьми и у них нет масок. Я схватила три маски, но не успела выйти, как сестра их выхватила.

- Брось, сестрица! Это не сестринское дело! - Два санитара отняли у нее маски и побежали к лошадям. И снова, как при обстреле тяжелыми снарядами, совершенно неожиданно страх пропал.

Стали подносить раненых. Артиллерийский бой разгорался. Били тяжелыми снарядами с обеих сторон. Отдавать распоряжения в маске Зелинского, только что заменившей упрощенные маски-намордники, как их называли наши солдаты, - было невозможно.

Я сорвала маску, чтобы отдавать необходимые приказания. Сквозь шум и треск тяжелой артиллерии ничего не было слышно. Надо было кричать во все горло.