Страница 20 из 22
- Нам вообще-то в другую сторону... - несмело заметил Микол.
- Развернемся, - бросил Антон, не глядя, и закурил.
Через полчаса они были у Микола, и Антон, сидя на продавленном Миколовом рыжем диванчике, изучал рукопись, прикуривая одну от одной. Потом он рывком поднялся, поздравил Микола с блестящей работой, записал его телефон, сунул рукопись в сиротливо пустовавшую папку с тесемками, папку зажал подмышкой и умчался, велев ждать новостей... Микол потом никак не мог понять, как случилось, что он отдал рукопись совершенно незнакомому человеку, отдал просто так, понадеявшись на авось, не заключив хотя бы подобия договора...
Понятно, что не обошлось тут без одного из главных героев Булгаковского романа, а значит и Миколовой инсценировки. Хотя, надо сказать, Микол всячески старался уйти от смакования знаменитых проделок свиты Воланда, и акценты расставил совсем на другом.
История, которую зритель мог увидеть со сцены, была историей любви Мастера и Маргариты. И - шире - любви Того, кого они оба силились, но не смогли разглядеть, потому что ослепли от боли, усталости, от гримас беспросветного времени... Того, кого они предали, отвернувшись от него, не веря в него, и который, несмотря ни на что, их спасает... В романе Его звали Иешуа. Во времена Булгакова о таком нельзя было не то, чтобы говорить - даже помыслить нельзя, но он написал об этом роман, написал, понимая, что это, в сущности, все равно, что выйти на площадь и заорать: "Вы с вашей революцией и новым порядком, - потому что жизнью это нельзя назвать, нелюди и скоты; мир, который вы силитесь утвердить, налажен не по Божьим законам: и только дьявол может этот мир рассудить, потому что это его территория!"
Да, Булгаков прямым текстом сказал, что мир, современный ему, - это мир дьявольский, и несчастные, обреченные на существование в нем, - люди больные, сломленные, с искаженным сознанием... Ему жалко их, как жалко себя. Но он осмелился, он поднялся над этим, утверждая свое право оставаться человеком, который живет по иному закону - Божьему... и за это он платит мукой быть непризнанным, изгнанным отовсюду и преждевременной смертью. Он остался вне времени, выпал из него и стал величайшим писателем времени, которое было его не достойно.
Слава и вечная память!
Несчастный, несчастный замученный... он так любил жизнь! Он любил её со всей жадностью живого, общительного и остроумного человека, любил во всех её проявлениях, как то: быть изящно одетым, вкусно поесть, выпить, покурить, побалагурить, посидеть в партере при бабочке, пройтись с дамой... ах, эти дамы, черт возьми, как они любили его! Да, и он их любил, чему подтверждением слова Таси - первой жены... рассерженные слова о том, что сам развлекался, заполночь по Москве гулял, а ей - не моги, её удел дома сидеть, ждать его... Тоже бедная, но это - от его жадности, от неуемной тяги к новым живым впечатлениям... Она не вписывалась в шумный, говорливый светящийся круг московских домов, где принимали его - она уже слишком устала от голода и скитаний... А он - нет! Он был очень вынослив, Булгаков. Но дьявольская машина, в конце концов, сломала и его.
Прощай, великий Мастер. И прости нас за то, что мы - в ином времени, мы везунчики, живущие уже после слома эпохи. А ломал её - ты.
Так, совсем расстроившись и упав духом, думал Микол, проводив своего внезапного гостя. Он снова, как тогда, летом, отправился в магазин и купил коньяку. Немного - одну бутылку. На большее денег не было. Склад аптекарский он уж больше не сторожил - сократили. И теперь нужно было срочно искать работу. Но Микол не в состоянии был что-либо предпринимать он страдал, не видя на столе знакомой папки с тесемками, замечая зияющее пятно там, где раньше лежала стопка листов бумаги с ровными полосками строк.
* * *
Глава 11
ТАМОЖЕННЫЙ МОСТ
Все-таки Микол пива взял дня через три после той сумасшедшей беготни по бульварам. Эти три дня он в берлоге своей отсиживался, плавал в тоске... Последние сто рублей проел, у соседки ещё сто занял на пиво. Да и кто не займет, когда в бездну заглянет?
Да, какая там бездна? - возмутитесь вы, добрый читатель. - Это Яуза бездна?! Канава грязная... Безделье и пьянство - вот что Микола замучило, а вовсе не тьма беспросветная!
Ну, это как поглядеть... Взять Микола - так он все по-своему чувствовал. Такое уж у него было свойство натуры: во внешнем усматривать знаки, намеки на нечто скрытое, важное. В самую суть, в корень хотел он глядеть, хоть корень этот и скрыт от нас, спрятан, и понять его нам не дано... Все, что с Миколом за последнее время творилось, ясно показывало путь ему перекрыт. Нет дороги! Ни вперед, ни назад. К прежней жизни с её суетой он не смог бы вернуться - от неё с души воротило, а настоящая жизнь, нанизанная на нитку спокойной работы, поманила и спряталась. Как рыба в воду из рук прыгнула жизнь у него - не давался роман, не шел! И дело не в том, что писать он не мог - мог: садился - и дело двигалось, ритм нарождался, подхватывал, вел и слово само приходило к нему... Беда в том, что тот тайный, неуловимый смысл, дух - душа романа, без которого вещь не станет живой, потерялся, исчез. И Микол, как не силился, не мог его ухватить.
Он знал одно: каким бы мрачным ни вышел роман, каким бы приговоренным герой, со страниц, - невидимый, необъяснимый, - должен пролиться свет. И свет этот - вот то единственное, что перельется читателю, тому, кто, усталый, замученный суетой, раскроет его... Потому что через день, через год читатель забудет и о чем в том романе шла речь, и как звали героя, и прочее всякое, не важное для него. А свет тот останется. И в этом - его, Миколова, радость, его победа!
Теперь же никакая радость не грела, словно в кромешную тьму провалился. И, отупев от тоски, он снова пошел на бульвар. Решил так: надо тот свой недавний маршрут повторить, который его к лицезрению грязной Яузской бездны привел, и теперь по-другому его повернуть - вдруг да проглянется что-то хорошее? Вот и пошел, прихватив свое пиво, на троллейбусе так же доехал, сел на скамейку, бутылку открыл, хлебнул...
А вокруг апрель. Солнышко! Свет небесный распахнутый... Микол лицо запрокинул, зажмурился, солнце кожу бледную греет, чует он, как внутри что-то в нем оживает, шевелится, из берлоги наружу высовывается...