Страница 5 из 23
Георгий взвесил все и заключил: «Это не криминал. Просто глаза измученного человека. Не голубые же». К тому же надо было срочно понять, почему рот совершенно раскрыт как у дебила, и закрыть его не удается. Тщательный осмотр вызвал шоковое состояние. То, что вначале показалось бликами от нервного огонька свечи, было клыками, спускающимися из верхней челюсти сантиметра на два вниз. Хорошие такие клыки, белые, без малейших признаков кариеса. Из нижней челюсти, как сталагмиты к сталактитам, стремилась вверх пара других клыков, правда, покороче, тянущих сантиметра на полтора. Как и любой молодой человек, Летягин попытался для начала спрятать свой конфуз. Поворочав челюстями, кое-что удалось выправить. Верхние клыки оказались хорошо подогнаны к нижним. В конце концов, оттопыренная верхняя губа совершенно скрыла столь неожиданно появившийся атавизм – однако, общее выражение лица оставалось до неприличия глупым. К тому же начали обозначаться и другие изменения – нижняя челюсть потянулась вперед, глотка стала сужаться, волосы поднялись по стойке «смирно», щеки таяли, обозначая благородный размер носа.
«Прямо мультфильм какой-то», – подумалось растерянному Летягину. Он вспомнил по фильмам, что сходящих с ума начинают зверски бить по щекам, в результате чего они возвращаются к здоровому образу жизни. Летягин ударил себя по щекам, а вдобавок по уху и в пах. Когда стало не так больно, он заметил, что это ему ничего не дало. Наоборот, даже убавило. В нижней части лица не осталось ничего, кроме черного зияющего провала, от которого еще тянулась трещина к груди. И уже находясь во власти совершенно заурядных эмоций, вполне понимая, что делает дурость, страдалец нехорошо обозвал отражение и швырнул в него свечку. Огонек исчез, и тут выяснилось – комната залита серым сумеречным светом. Летягин вначале обрадовался, что будет видеть во мраке, как кот, однако, то, что новое освещение не давало тени, его несколько насторожило. Он поднес руку к обоям – никакого эффекта. Опять занервничав, Летягин пнул стену ногой, и стена упала. Вернее было бы сказать, что коробка комнаты вдруг раскрылась, развернулась в одну плоскость. А другие комнаты, коридоры, лестничные площадки уже преобразились в ровную поверхность. Все неживое стало просто поверхностью, а живое...
Люди лопались, как перезревшие сливы, выворачивались и становились яйцевидными телами. Эти овоиды лежали неподвижно или катились по разным траекториям, словно гонимые сильным ветром. Они были пронизаны множеством темно-красных прожилок потолще и потоньше, поэтому еще смахивали на искусно подстриженные кусты. Летягин, как моряк, умел пристально вглядываться вдаль, и, сейчас, он не мог не заметить, что линия горизонта очень тесная, доступна для обозрения лишь небольшая часть звездного неба. А потом заметил: имеется и второй горизонт – далеко внизу. Там поверхность уходила во тьму, вернее в матово-черную бездну. А когда Летягин заметил, что у этой самой поверхности имеется сильный наклон, наблюдаемая картина стала напоминать воронку. После чего оставалось проследить, что большая часть бедолаг-овоидов катится не куда-нибудь, а в преисподнюю – давящую чернотой горловину воронки.
Не только невротику Летягину, любому на его месте стало бы неуютно. Он, стараясь дышать глубже, опустился на четвереньки и встретился со своим отражением – под ним как раз оказалось его старое доброе зеркало. Оттуда пялилась отвратная даже на самый либеральный взгляд тварь. Плоское тело на четырех изогнутых лапах, вместо шеи бугор, сплющенная голова и «морда лица» с зубастой смертельной улыбкой. От отвращения Летягин упал на живот и отражение представило существо безглазое, безмордое, с телом, как отрубленный язык, с каким-то отверстием впереди и отверстием сзади.
«Нравится? – поинтересовался кто-то. – С такими внешними данными грех жаловаться... А вот твои товарищи работают.»
Действительно, повсюду оживленно сновали, сокращаясь и растягиваясь, безмордые твари, не то личинки, не то пиявки. Улучив момент, они прилипали своими отверстиями к овоидам и, понежившись тесным общением, пускали их катиться дальше по прежней траектории, но уже в изрядно отощавшем виде. Летягин поискал того, кто еще мог отразиться в зеркале, и понял, кроме него, больше некому. Новый облик настолько противоречил с сидевшими где-то глубоко в нем представлениями об образе и подобии, что вызвал страшный приступ дурноты. Летягина рвануло изнутри, выворачивая наизнанку...
3
Он очнулся, когда бледный солнечный луч осторожно коснулся его век. Летягин открыл глаза и увидел грязные половицы. «Вроде только вчера мыл пол. Уборщица я, что ли?» Он сел. Машинально обернулся к зеркалу. Ничего там не нашел, кроме опухшей скверной физиономии, которая пригодилась бы разве что художнику-абстракционисту. И срисовывать не надо, достаточно сделать отпечаток. А за рамкой картины остались бы зуд по коже, ломота в костях и гудение в голове в унисон сливному бачку. «Всю ночь пролежал на полу. Вчера, наверное, не меньше двух фугасов принял. Хорошо хоть не обмочился, а то бы еще простуду подхватил и оскорбил свое человеческое достоинство». Все-таки самого худшего он избежал, и поэтому было немного приятно.
От вчерашнего разговора остались самые смутные воспоминания: шикарный ворс ковра, какой-то пес и почему-то Геродот. Летягин подумал, что ему известно о Геродоте. Клятва Геродота? Нет, вроде не то. Отец географии – точно. Отец, это хорошо, но писал о каких-то людях с песьими головами или даже безголовых. Или не он? Вдруг дошла напряженка момента. До всякой чуши ли ему сейчас? Аттестация на носу, техпроект заваливается. И еще народный суд, чья-то короткопалая рука уже достает из ящика массивного стола папку с надписью «Летягин».
Летягин поежился. Вдобавок стало очень тоскливо в желудке. Молодой человек поднялся тяжело, как пень, поддетый зубом экскаватора, и вступил грозным шагом на кухню, где хранились товары первой необходимости, не нуждавшиеся ни в какой кулинарной обработке. Обычно он заглатывал их механически, до чувства легкой дурноты.