Страница 6 из 9
Еще три ворона садятся на подоконник. Она встает, бросается к окну, запирает его. Но птицы барабанят клювами в стекло, угрожая разбить его, а первый ворон взлетает Розе на голову. Она пронзительно кричит.
- Что такое?
Ее друг, ее брат стоит на пороге в халате, совсем заспанный.
- Да нет, ничего, - все еще дрожа, отвечает она.
И правда, пернатые разбойники в окне исчезли. Зато пол в комнате загажен, и по свежему птичьему помету нагло разгуливает ворон.
- Я его знаю, это Фриц. А ну-ка, Фриц, убирайся отсюда, нельзя беспокоить дам!
Тицио берет рисовую метелку и выгоняет ворона из комнаты.
- У него есть дурная привычка являться сюда за кормом.
- Похоже, на этот раз он собирался съесть меня, - говорит Роза.
Внезапно она очутилась совсем одна на маленьком деревенском вокзале. Подошел и остановился поезд. Дверь открылась, и контролер едва успел подхватить ее.
Она сразу узнала вагон, в котором ехала накануне. Только теперь ей казалось, что это было давным-давно, много дней или даже недель тому назад. Сколько же? Она не знает.
Старая дама читала туристический проспект. Молодой человек беззастенчиво разглядывал лыжницу в желтых брюках, рыжая челка ела мандарин. Они встретили Ночную Розу без всякого удивления. Ни о чем ее не спросили. Это она задала им вопрос:
- Куда мы едем?
Все четверо устало улыбнулись.
- Теперь мы начинаем понимать.
- Да, наконец-то нам все ясно.
- Давно пора, - сухо заметил молодой человек.
- Я, кажется, тоже поняла, - сказала она, опустив глаза.
И тут увидела, что держит в сложенных руках три розы и четки из сухих ягод Иерусалима.
Опустевшая комната
В этой огромной квадратной комнате - а лучше сказать, зале, хотя она служила спальней, - ничего не было.
Ровно ничего. Ламбрекены, маркетри, барельефы, лепные фризы, когда-то, не так уж и давно, украшавшие четыре ее стены и разделенный балками потолок, исчезли, сорванные, украденные, разрушенные. Так уж ничего? О нет, кое-что осталось - узкая кровать. Ее сразу и не разглядишь, комната слишком велика и всегда темновата, несмотря на широкое окно. Скромная, но изящная, белая с золотом, узкая деревянная кроватка - ни колонок, ни балдахина, - и места в ней - только-только для обнявшейся пары.
В общем, даже меньше чем ничего. Окно, за которым зияла пустота, и само по себе было пусто, давно лишившись и стекол, и рамы, и задвижек. Но и свет в его голом проеме не мог победить серый полумрак комнаты.
Может, это был тусклый свет севера? А может, виновато небо? Какое, собственно, имя следовало дать этому слабо мерцавшему пространству, этому пустому куполу, где колыхались лишь облака да снежные хлопья?
Однако вернемся к кровати. Она стоит справа от входа, у стены, но не в углу. Единственная, почти незаметная, дверь ничем не отличается от ободранных стен со слабыми следами былой бренной роскоши; окно, ставшее квадратной дырой, расположено как раз напротив.
На кровати этой лежат двое влюбленных. Странное сходство объединяет их. Лица сердечком; пепельные, на прямой пробор, волосы начинаются почти от самых бровей. Носы у обоих тонкие, с горбинкой; губы, пухлые и розовые лишь в середине рта, дальше идут узкой щелью, рассекающей очень бледные щеки. Их плечи и руки покрыты рыжеватыми пятнышками и смуглы, точно их опалило солнце, но тела отличаются сияющей белизной, которая разгоняет даже сумрак комнаты.
Он очень хорош собою. Она очень хороша собою.
Они неотрывно глядят друг другу в глаза, круглые, золотисто-желтые глаза, которые сейчас кажутся совсем черными. И когда они меняют позу, их головы поворачиваются туда-сюда с невероятной быстротой.
"О, какой он злой!" - думает она.
И верно, он не знает жалости, он молод.
- Ты злой!
Ее маленькие груди поставлены высоко, у самых подмышек, где еще не выросли волосы. "Сухая трава..." - презрительно бросает он, говоря о других женщинах. Он овладевает ею так неистово, словно шпагу вонзает в чрево.
- Мой юный герцог, ты овладеваешь мною так, словно шпагу свою вонзаешь мне в чрево!
- Это лучший способ любить женщину, - отвечает он. - Но ты ошиблась, герцог - всего лишь кузен мне. А мой титул куда благороднее, он наводит страх.
Она раскидывает руки, расправляет и сжимает пальцы с красивыми загнутыми ногтями. Эти руки похожи на хризантемы по сторонам белого гроба.
Однажды он попытался вонзить свою шпагу ей в пупок (на удивление глубокий), но она издала негодующий крик, и он отступился.
- Я вовсе не злой, и я не могу жить без тебя, и ты не можешь жить без меня.
Они так любят друг друга, что не расстаются ни на миг.
Да, груди у нее - словно у непорочных дев в шестнадцатом веке, с бледно-коралловыми сосками, которые звались тогда "розовыми бутонами". А волосы - какого же они цвета? Кто знает? Он-то уж не узнает никогда. Она запудривает их белым.
- Рисовой пудрой?
- Нет, просто штукатуркой - знаешь, вот этой, которая падает с потолка...
Кровать, как уже сказано, таких размеров, что на ней едва умещаются обнявшиеся мужчина и женщина, иными словами, совсем узкая, но вот приходит час, когда их одолевает сон. Да и спят они помногу. И для того чтобы подруга его могла свободно раскинуться во сне, он ложится на пол, укутавшись в старый, неразличимо выцветший флаг. Однако им, даже уснув, нужно касаться друг друга, поэтому она свешивает руку с кровати. Он берет ее в свои; а иногда она дает ему не руку, а голую ногу, но все равно он сжимает ее и ставит себе на сердце.
И все их ночи проходят именно так, и никогда они не пресыщаются и не скучают. Он неизменно стремителен и бесстрашен, она неизменно прелестна, свежа и благоуханна.
Но временами ей снится ужасный сон. И она рассказывает его своему возлюбленному:
- За дверью нашей комнаты я вижу широкую лестничную клетку. В центре шестиугольная пустота, где нет ни верха ни низа. А по ступенькам, не имеющим начала, но, чудится мне... имеющим конец, спускаются, рядами по десять-двенадцать человек, мужчины и женщины. У них совершенно обнаженные тела - багрового цвета, как будто их озарило какое-то гигантское пожарище. И все эти мужчины и женщины сходят по лестнице в гробовом молчании.