Отверзи ми двери

- То-то я смотрю, словно бы и видала, а не знаю тебя, хотя где уж девчонкой ты была, я с войны оттуда.

- Нет, - сказала Вера, - я не жила там, слыхала. Это отца Николая, батюшку, у вас убили в антоновщину?

- Его. Его и убили. Вон как, слыхала, выходит. Хороший был батюшка, царствие ему небесное, отмучился. Меня крестил. И дурака моего отчаянного он же... Да чего я говорю - кому ж еще, один он у нас и был, как себя помню...

Вера схватила со стола банку с медом, завязала ее тряпицей, подала.

- Возьмите, вам пригодится с девочкой, - и руки стиснула на груди.

Женщина только посмотрела на нее, размотала свою торбу, устроила.

- Спаси вас, Господи, - она опять поклонилась в пояс. - Пошли, внученька, а то за нас этому орлу нагорит от бригадира, он и то уж стал на курицу похож...

Дверь с треском задвинулась...

- Вот вам православное сознание в чистом виде. И заметьте, - Костя выжимал из бутылки последние капли в свой стакан, - ей и в голову не пришло, как любому благородному интеллигенту уж непременно бы, качать свои права: хотя бы заявление написала, через милицию его найти ничего не стоит, сразу бы объявили розыск. Она сама его ищет древним способом - подумаешь, Москва, десять миллионов, у нее, вишь, приметы: лихой, веселый и на внучку похож! Найдет, между прочим, не сомневаюсь. А вы правда знаете про того священника?..

Лев Ильич смотрел в окно: поезд опять двинулся, женщина в плисовой жакетке с девочкой пошли в вокзал, не торопясь, будто и надо им здесь выходить, не оборачивались.

Вера молчала.

- Есть в одном романе, у великого нашего писателя, такое место, - сказал Костя, - помните, наверно? Рогожин спрашивает князя Мышкина, как вы, вот только что, Лев Ильич: веруешь ты в Бога или нет? А тот ему рассказывает про свои недавние, свежие четыре встречи - не помните?

Лев Ильич обернулся, посмотрел на Веру.

- Как я счастлив, что вас встретил, - сказал он вдруг. - Я б и не знаю, что со мной было, когда б не так... Простите, Костя, что за место, не помню?

- Четыре встречи. Первая с ученым человеком - атеистом. Они о том, о сем говорили, только князь его не понял, все он что-то не про то говорил, а про то, видно, и не мог, не знал, что и почему. А потом князь жил в гостинице там случилось убийство. Два немолодые мужика, из одной, что ли, деревни, много лет знакомые, а один у другого углядел серебряные часы, ему понравились, он взял нож и когда тот, с часами, отвернулся, этот - с ножом, перекрестился: "Прости, мол, Господи, ради Христа!", зарезал и взял часы. Это вторая встреча. А третья - вон какая, вспоминаете? Идет князь по городу, а навстречу пьяный солдат - купи, барин, серебряный крест за двугривенный. Князь и купил оловянный крестик, сразу на себя надел, он потом с Рогожиным этим крестом поменялся. А солдат тут же отправился пропивать тот крест. И четвертая - самая главная встреча. Князь тогда только-только вернулся из-за границы, знакомился с Россией, видит бабу с ребенком, с грудным, ребенок первый раз улыбнулся, она и перекрестилась. Что это ты, князь спрашивает. А вот, мол, как радость матери, когда первый раз младенец заулыбается, так, мол, и у Бога радость, когда ему с неба видно, что грешник от всего сердца помолится. Вот, вам, кстати, на ваши вопросы и ответ. Князь Мышкин - этот припадочный идиот, или другими словами скажем - Рыцарь печального образа свои первые впечатления от России так и сформулировал: есть, мол, что в России делать, если простая неграмотная баба своим сердцем поняла такую глубокую христианскую мысль. И вот сто лет минуло - есть что в России делать или нет?

- Делать здесь всегда было чего, слава тебе Господи, простор позволяет экспериментировать, а вот делатели подросли ли? Вон вы только что как с интеллигентами круто обошлись, или на эту несчастную женщину с внучкой рассчитываете? - Льву Ильичу снова стало повеселей, хмель, ударивший было в голову, прошел, ясность в нем такая звенела.

- Не на нее. И уж, конечно, не на господ интеллигентов. На Господа Бога надеюсь, на Спасителя нашего Иисуса Христа.

- Верно говорят, о чем подумаешь, то и произойдет. Произошло! одушевлялся все больше Лев Ильич. - Значит, на Бога? Но он, как мне известно, от человеков все чего-то хочет. От России нашей дождался, видимо, надо ж, как разделались с колокольней, а уж про священников и говорить нечего. Сначала, значит, все не про то писали-говорили, потом брат брата за часы зарезал, крест пропили, дальше - больше, церкви сковырнули, а вы все на Бога да на бабок надеетесь, которые первой улыбке младенца радуются, - так, что ли?

- Так, - тихо сказала Вера. - В этом, Лев Ильич, может самая главная христианская мысль, об чем Костя говорит, только он резко очень, не так можно и понять. Улыбка эта, которой ангелы или сам Господь радуются, она все прочее перевесит - и зарезанного мужика, и проданный крест, и копеечный атеизм, и даже Архипелаг, может быть. Вот как вы это сердцем поймете, слова этой женщины, сказанные тут, сердцем услышите - и вопросы будут другие, и сама жизнь изменится.

- Я уж слышу вас, Вера, слышу! А мне и это, по моей жизни много - за что, не пойму, такая награда, и не стою словно бы... Простите, если вам неприятно, какие у меня права на такую откровенность.

- А про то никому неизвестно, - все так же тихо продолжала Вера, - кто чего стоит, это только в "кадрах", как она говорит, расценки проставлены на каждом пункте анкеты, а в подлинной жизни все другое, и никаких пунктов нет. Человек только и Господь Бог.

- Да, - сказал Лев Ильич, - крепко вы за меня взялись, а я еще, дурак, сетую - делателей, мол, нет!

- Все это вы по-женски, Вера, поэзия у вас, а Лев Ильич человек, я понял, реальный - какие ему младенцы, - Лев Ильич с удивлением взглянул на Костю, тот важно так говорил, покровительственно, усы ласкал. - Я, правда, сам начал этот разговор, и литературу вспомнил, но это для того только, чтобы выразить мысль, раньше всего, если хотите, о разнообразии русской религиозности. Режет, а верует, крест пропивает - а верует! А потом еще и о природном таланте веры таком редком даровании, не от ума, тем более не от образованности - сердечном таланте понимать Христа. Это вот наши мудрецы, пророки все никак не могут выразить, все больше не про то говорят, вот их и обвиняют - то в национализме, то в изоляционизме, что, впрочем, одно и то же, то еще Бог знает в чем. Все слова давно скомпрометированы, в тираж вышли - богоносность, скажем. Какая, прости меня Господи, богоносность, когда - не евреи ж в кожаных куртках! - сам православный народ с удовольствием гадил в своих храмах! Здесь именно другое: талант понимания глубины веры - из удивительного страдания, забвения себя. И ведь несомненно - тут история, факты - вся культура на этом стоит, не придумаешь. А про этих младенцев, не забывайте, сто лет назад все-таки написано, к тому же, дело происходило в православной стране - это существенная разница, принципиальная. В семнадцатом году в России Христа действительно предали - и не так, как тот солдат, что крест пропил - не продал, заметьте, а пропил! - но от веры при этом не отказался. И не так даже, как тот мужик, что брата-земляка за часы зарезал - тот Богу при этом помолился, - есть и тут разница. Здесь так предали, что и младенцы, которые улыбаются, и священники, что через день бегают к уполномоченному и еще уж не знаю куда, - не помогут. Какая на нем благодать, соблазн только. Есть мысль более существенная, и если хотите, сегодня более важная, современная, хотя, как это ни странно может показаться, святоотеческая. Дух - Он где хочет дышит, и не только в храме, загаженном жалкими житейскими компромиссами, - а уж как научились сами себя оправдывать!.. Живет, быть может, какой-то человек - и не подумаешь о нем ничего такого, живет себе - и за всех, и за все отмаливает.

- Святой, что ли ? - спросил Лев Ильич.

- Где хочет, сказано, - строго взглянул на него Костя. - Вы не смотрите, что я сигарету курю и чужой водкой не брезгаю.