Отверзи ми двери

"Блажени нищие духом, яко тех есть Царство Небесное..." - услышал он четкий, быстрый речитатив.

Старуха рядом пала на колени, крестясь, он следом за ней, и тут с легким треском, как разодрался креп - отошел черный воздух и поток голубого просвеченного солнцем света хлынул в храм сквозь радужные резные Царские врата.

Лев Ильич застыл на коленях.

"... Блажени плачущие, яко тии утешатся, - продолжал все так же, не прерываясь, безо всяких переходов тот же голос. - Блажени кротцыи, яко тии наследят землю. Блажени алчущий и жаждущий правды, яко тии насытятся. Блажени милостивии, яко тии помиловани будут. Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. Блажени миротворцы, яко тии сынове Божий нарекутся. Блажени изгнаны правды ради, яко тех есть Царство Небесное. Блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесах..."

Лев Ильич не поднимался с колен, да у него и сил сейчас не было. Вот она, лазурь вечности, о которой недавно читал, вот она - не в книге, не в чьих-то словах, он сам в ней - льющейся и льющейся, струящейся к нему из Царских врат. Ему показалось, его накрыло, приподняло и вынесло куда-то на волне этого голубого, пронизанного солнцем, не способного теперь уже иссякнуть в его жизни света. Он увидел в нем все, что было и есть, все, что было всегда, еще до того, как стало все, время кончилось - его уже не было, оно сошлось в мгновенье, все сразу и одновременно: и первый день Бытия, когда Господь приколачивал звезды к небосводу, и начало истории, и ее центр - Распятие и Спасителя на Нем, и две тысячи лет спустя, и сегодня - все одновременно и сразу присутствовало в этом свете, отсекавшем все, что подлежало отсечению, и сгоревшему. Он увидел и тут же узнал в клубящемся розовом мареве горстку пастухов, выходящих со своими стадами из Харрана, беснующуюся, рвущую на себе разноцветные одежды толпу перед храмом в Иерусалиме, штабеля трупов с занесенными снегом глазами где-то здесь, совсем рядом, подле - и себя, стоявшего на коленях посреди русской церкви, в льющемся и льющемся потоке голубого солнечного света. "Се, скиния Бога с человеками, - вспомнились ему Слова, - и Он будет обитать с ними, и они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни воплей, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло..."

Да, он был там, где он должен был быть. Это была его судьба, его жизнь, не отделимая от судьбы и жизни всего, что плыло сейчас вокруг него. И он знал, что у него не может быть другой жизни или другой судьбы. И готов был радоваться и веселиться тому, что, быть может, Господь будет так милостив к нему, что отметит его поношением за Имя Свое и его ижденут и прорекут всяк зол глагол на него лжуще Его ради. И ему позволено платить и платить по неоплатным счетам всей кровью и всей любовью, которой горело сейчас его сердце.

Он испугался, что упадет, голова гудела, все плыло перед глазами. Он встал, напрягши все силы, перекрестился, поклонившись в пояс, и пошел меж старухами к выходу, прижимая платок к мокрому лицу.

Паперть и теперь была пуста, его качнуло о косяк, он не удержался и грузно сполз на каменную ступеньку.

Сейчас пройдет, - думал он, - это от счастья, слишком уж хорошо мне - за что?

И все было хорошо - не только в сердце, переполненном радостью, но и дома вокруг маленькой площади, переулочек, начинавшийся здесь, круто бежавший вниз, редкие в этот час прохожие - все было его, родное, и на всем, на чем бы не останавливались его затуманенные слезами глаза, он видел как бы начертанное солнечными литерами одно имя... "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло..."

- Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, - прошептал Лев Ильич, отнимая платок ото рта, - помилуй мя, грешнаго...

Платок был мокрый, в крови, густая капля упала на камень, на котором он сидел, и тут же он услышал, как глухо стукнула в кепке, брошенной на колени, монета.

Он вздогнул и поднял голову.

Над ним стояла немолодая уже женщина в плисовой черной жакетке, перепоясанной на груди крест-накрест платком, держала за руку девочку в платочке, в валенках с галошами. Они, видно, выходили из церкви следом за ним и тут у порога наткнулись на него.

Лев Ильич узнал ее сразу - та самая, из поезда. Он попытался встать и не смог.

- Сиди, сиди, мил человек, не тревожь себя, отдыхай, - сказала женщина, уж она-то, конечно, не узнала его, сколько их, таких, как он, мелькали перед ней за эти дни. Да, верно, его и мудрено было б узнать. - Экой ты несчастной...

Она полезла за пазуху, вытащила белую тряпицу, неторопливо и бережно развернула ее, вынула просфору, разломила пополам на тряпице и протянула Льву Ильичу.

- Как знала, со вчера сберегла. Покушай, батюшка, сил-то и наберешься.

Лев Ильич принял просфору с половиной креста и буквами "ИС" - теми самыми, что сияли сейчас перед ним в солнечном свете.

Женщина еще раз разломила оставшуюся половинку, один кусок протянула девочке, а второй завернула в тряпицу и спрятала за пазухой.

- Пойдем, внученька, - сказала она, крепко взяв девочку за руку, и еще раз глянула на Льва Ильича. - Храни тебя Христос, батюшка.

Она широко, по-мужски, перекрестилась, оборотясь на церковь, и шагнула вниз с паперти.

1974-1975