Отверзи ми двери

У чернокудрого в глазах блеснули слезы. Он хотел что-то сказать - может, он услышал ее? - но сидевшая с ним рядом захохотала, отбрасывая волосы, и опять Льва Ильича резануло болью такое близкое, такое желанное ее лицо...

- Ой, не могу!.. Поклонись, поцелуй, скажи, не предавай!.. Не по адресу, милочка - у, ненавижу волос проклятых эту желтину! Чего нам кланяться, чего нам каяться - мы пропащие, мы мертвые, нам бежать отсюда, чтоб всех вас, верно красавчик сказал, не видать за вашими трусливыми замками. Оставайтесь, совокупляйтесь в темноте, под своими одеялами, рожайте таких же как вы трусов и лакеев - а мы, верно, миленький, перед нами весь мир - посторонись!..

- Что это мы все обо мне, - сказал чернокудрый, опоминаясь и отбрасывая руку женщины, сидевшей напротив. У него снова мертво блестели бараньи глаза, а может и не было в них слез, почудилось то Льву Ильичу. - Зачем обо мне - вот он, пусть нам расскажет про любовь, раз он такой умный.

- Пусть расскажет! - все хохотала его соседка. - Он умный, я его одну минуточку любила, так он и за минуточку успел - обманул, надежду мою затоптал, толкнул в яму, а руку подать побоялся. Пусть-ка и обо мне, не только о своей могилке поплачет!..

- А ты, Соня, - спросил чернокудрый, - неужто его пожалеешь, разве он тебя не обманул?

- Я его люблю, - ответила та, которую он сначала назвал Мери, - я его всегда любила, даже когда... даже когда...

- Чего "когда"? Напугалась - каяться, каяться, а сама замолкла? - мертвые глаза соседки чернокудрого зажглись злобой. - Расстоналась...

- Я всегда тебя любила, Левушка, даже когда обманывала, - сказала Соня-Мери, оборотясь к Льву Ильичу, и он внезапно увидел ее прямо перед собой. - Нам надо расстаться, я тебе уже не нужна, я знаю. А я, может, еще кому успею помочь. Устала я, Левушка. Но я всегда, я вечно тебя люблю...

"Господи, помоги ей, - шептал Лев Ильич. - Прости меня за все, что я ей сделал, но раньше помилуй ее, Господи, она так исстрадалась из-за меня..."

- Поможет, как же! - хохотала соседка чернокудрого, перекрикивая визг снова приблизившейся тележки. - Вот за нами экипаж с негром белоглазым! Как раз оба и поможете нагрузить, если вас обоих туда вперед не взвалят!..

- Смирно! - закричал чернокудрый, поднимаясь с полным бокалом. - Отвечай ты, мужчина, что такое любовь и кого ты из них выбираешь - вон они пред тобой, знаешь ведь их обеих, попробовал, обе тебя любят. Ну кого?

И тут еще одна на него обернулась, она сидела сбоку в темноте, Лев Ильич и не видел ее до того - такие немыслимые за этим столом глаза, вот-вот готовые пролиться слезами, такая печаль глянула на него.

- Ты приходи, - сказала она. - Я всегда буду здесь, ты про то помни. Ты любой приходи - ты про то не забудь...

"Папочка! - услышал Лев Ильич. - Что ж ты, неужто меня все еще не понял?.."

Лев Ильич в страхе озирался - как, и она здесь и все это слышит? Нет, ее к счастью не было, только голосок звенел в ушах.

- Знаю, - сказал Лев Ильич спокойно и твердо. Это он действительно знал и только за Надю испугался, а так чего ему было пугаться, когда он навсегда теперь это знал.

- Знаешь? - поразился чернокудрый. - Тогда говори. Что ж она, по-твоему, любовь - возможность заглушить страх, жажда наслаждения, обладания красотой, забвения себя, попытка получить то, чего у тебя нет, стремление к продолжению рода, к бессмертию?..

- Скажи, скажи! - закричали за столом. - Пусть говорит и выбирает из них!..

- Любовь не ищет своего, - сказал Лев Ильич с ощущением невыразимого счастья. - Не ищет своего и всего надеется.

И враз смолкла, взвигнув на последок, машина, стола меж скамьями не было, бабка рядом все так же тихонько посапывала, обхватив обеими руками чемодан, а солдатик напротив бормотнул, взмахнул рукой, крикнул: "Встать!.." - и тут же дернулся, открыл глаза, поморгал, поднял с полу фуражку и спросил Льва Ильича охрипшим со сна, ломким баском:

- Сызрань не объявляли?

14

Туалет был чистеньким, видно, ремонт здесь только закончился, еще не запакостили, а уж навидался Лев Ильич вокзальных туалетов. Он даже на дверь оглянулся войдя, может, не туда его занесло, сейчас погонят? Никого нет, можно и побриться - красота!

Он раскрыл портфель, вытащил чистую рубашку, старую пропотевшую запихнул поглубже, переоделся, сразу стало посвежей, полегче, да и локоть проходил, иногда только от резкого движения о себе напоминал, достал новое лезвие "жиллет" у него был припрятанный, он все его берег, а сегодня почему-то захотелось: "Во все чистое, как перед концом", - мелькнуло у него.

Он смутно чувствовал это в себе - почему день такой особенный не знал, ночью в бреду ли, во сне уж было додумал, но тот помешал своей "Сызранью", перебил мысль, когда он вот-вот было ее ухватил.

Открыл воду - он привык холодной бриться в командировках, приятней даже, пену взбил, лезвие впрямь удовольствие доставляло, словно снимал с себя вместе с двухдневной щетиной какую-то пакость... Да вдруг остановился с намыленной щекой.

Он себя вдруг увидел - что-то поразило его. Так привык, никогда не смотрел, и бреясь, делом бывал занят - заглядишься, порежешься, да и чего глядеть, не барышня, надоел за столько лет.

А тут увидел, даже небритую щеку смыл. Стального цвета рубашка ему шла, он ее любил, хоть уж старенькая, села, узковата в широких плечах, подчеркивала раннюю седину в каштановых когда-то густых еще волосах, вон виски совсем стали белыми. Он откинул волосы, падавшие на высокий лоб, открыл пересекавшую его поперек морщину. Крупный нос с едва заметной горбинкой, утолщавшийся к низу, с большими ноздрями, хорошей формы, резко очерченные губы, подбородок не тяжелый, но сейчас, когда щеки запали, казавшийся широким, четким, две складки от носа вниз... Чужое было лицо, не он, не его.

Он смотрел себе в глаза - светло-карие, с дрожавшим в глубине робким удивлением перед тем, что не здесь, конечно, им открылось, не в этом зеркале в вокзальном туалете, а удивившимся чему-то в себе. Сквозь неизбывную печаль ему почудилось в них ожидание предстоящего, знание страдания, которого не избежать, удивление перед собой, открывшим это в себе, но не испугавшимся, в нем увидившим надежду.

Он смотрел на себя как со стороны. Вот где он был - не нос, лоб, подбородок, плечи - то все чужое, случайное, а может и нарочно надетое, как Надя вчера сказала. "Вот он где я, - подумал Лев Ильич, - отыскался, вылупился, пророс росточек".

И он ухватил мысль, толкнувшуюся ночью в сердце, понял ее. И вздохнул, как от чего-то, чего уже не избежать.

Он снова намылил щеку, забыл о себе, торопясь добриться. И тут наткнулся глазами на чьи-то чужие глаза, моргнувшие ему из-за плеча.

Он резко обернулся. Перед ним, шутовски стянув кепку, склонил плешивую голову человечек в мятой бархатной куртке. Он тут же распрямился, еще раз, как в зеркале, подмигнул Льву Ильичу потухшим желтым глазом.

- Марафет наводите? Да уж глаза б наши на себя по утрам не глядели такая, извините, харя! Как наш классик сказал: ноги вытереть не захочешь...

Лев Ильич отвернулся, торопливо принялся добривать щеку.

Тот - в мятой куртке все так же стоял сзади, внимательно в зеркале изучая Льва Ильича.

- Может, и мне, это самое, так сказать, привести личность в некое соответствие? - раздумчиво спросил он. - Только смысл-то в чем? В соответствие с чем? С образом, как говорят, и подобием?.. Да после двух десятилетий безупречной службы на ниве отечественного винокурения едва ли, даже с помощью такой великолепной бритвы, обретешь сие подобие... Или вы, гражданин, на сей предмет смотрите иначе?

Лев Ильич сполоснул лицо и обернулся, обтираясь полотенцем.

- Н-да, позавидуешь, - сказал плешивый с искренним огорчением, - с таким портретом, как у вас, и в восемь часов продадут, ждать не надо.

- Какой сегодня день? - спросил Лев Ильич.

- А! - обрадовался плешивый. - У вас те же заботы, та же неясность в мыслях, то же отсутствие быта, но что самое главное - та же свобода в действиях!.. Сегодня четверг, с вашего позволения. Может ли это повлиять на наше с вами бедственное положение?