Отверзи ми двери

- Все, миленький мой. Паспорт у мужа в кармане, завтра визы, ничего больше нет. Прощай, Лев Ильич, не судьба.

Да уж надо было давно догадаться. Догадался он, у него и тогда еще, у отца Кирилла, мелькнуло это, проплыло, а у Юдифи и совсем было ясно, много проговаривалась. Да мало ли какие догадки про другого к нам порой залетают, так, к счастью, редко реальностью - правдой оборачиваются. А тут что было фантастического?.. И он вспомнил Колю Лепендина в алом свитере, в своем бывшем доме. Ее - Веры рассказ про него, его дружка, вызверившегося на него - на Льва Ильича еще у Валерия, когда прощались... Так не про Колю шла речь и не про других-разных - Бог с ними, как ему было в чьей-то судьбе разбираться и кого-то осуждать, его ль то дело - не про них...

- Верочка... - сказал он хрипло, - ты не можешь, не должна...

- Ах, пустяки какие - должна-не должна! Кому я чего должна - уж не тебе ли? - и опять посмотрела на него чужими, холодными глазами, даже ожесточение почудилось в них Льву Ильичу: он, и верно, ничего не знал про нее, и рассказ ее про себя оказался литературным - сам же так прошлый раз определил.

- Ты себя губишь, - сказал он. - Ты знаешь, что губишь - зачем тогда? Ты и здесь с ним пропадала, но тут хоть стены помогали, эти хоть, - он кивнул на кухню, с развешанными пеленками, тазом, и замоченными тряпками на полу, кухонным столиком, уставленным детскими бутылочками, - а там что?

- А ничего, - просто ответила она. - Что ты ко мне привязался, когда все ясно и подписано. Ты зачем раньше молчал? Может, я хочу себя погубить, а может, мне та погибель слаще здешнего рая, который ты мне пообещать - угадала ведь, а? - все собираешься. Я тебе объяснила, чего мне нужно - подземный гараж. А из твоего рая я все равно б убежала - к другому, такому ж Лепендину, все, что ль, они уедут, думаешь?

- Неправда это все, - сказал Лев Ильич. - Не может этого быть, чтоб ты мне тогда... там ты меня не могла обмануть.

- Ах, простите, коли что не так! Опять станешь меня мне объяснять?

- Да нет же, Верочка, я не про себя. Ну ладно, может я действительно неспособен - сейчас то есть, чтоб конкретно, потому врасплох, хотя, что говорить, давно следовало догадаться, хоть ты и молчала, но тут не обо мне, о тебе речь! Ты ж не зря ко мне кинулась, ты все-все мне сказала: как едва жива осталась там, как сына там погубят - ну причем здесь я?

- Я к тебе за тем кинулась, что напоследок хотела здесь... в тебе остаться. Да я тебе про то говорила - чего не веришь? А заодно и тебя попытать. Что я могу поделать, когда это не мое... Да ладно уж, Лев Ильич, не про то мне надо думать, доживу, как начала - давно нет Верки Никоновой, не туда шагнула, раньше надо было - поздно...

"Эко они все об одном, - мелькнуло у Льва Ильича, - такие разные, ничего общего нет, а все им 'поздно'. Неужто у меня еще время есть?.."

- Не надо, Лев Ильич, - попросила Вера и положила руку ему на колено. - Не нужно, миленький. Это счастье, что у меня сил хватило от тебя отказаться. Или не достало, чтоб все сломать и остаться здесь, с тобой. Это как хочешь понимай, но все равно хорошо. Потому что тебе не я нужна - я порченая, это ты по доброте не заметил. Я ведь правда счастлива, что тебя встретила под конец, а теперь никогда не забуду. Научил меня запоминать - уж не сморгну, поверь... Тебе бы, знаешь, какая баба нужна - не жена, знаю я Любу, она как я, ну может, получше, получше-то не трудно. Да все одна порода. Тебе бы Машу, - ту, из столовой. Я это сразу подумала, как она тогда к нам подсела из-за своей кассы. Ты вон ее спроси, что она обо мне понимает, даром что простая баба, а поумней будет нас ученых. Да и покрепче. Небось, обиделась на меня из-за комнаты - что обманула? А главное, знаешь что? Она тебе никогда счет не предъявит. А я б обязательно предъявила, все б вспомнила - а ты ж все равно тот мой счет не оплатишь...

"Господи, когда она правду говорит? - думал Лев Ильич. - Или так ей легче, что, вроде, ради меня приносит себя в жертву?.."

И она ответила ему прямо на его мысли о ней.

- Вот, хоть одно доброе дело я тут напоследок сделала - тебя не погубила, руки тебе не связала. У тебя, Лев Ильич, правда ведь, жизнь начинается. Все для этого есть, чего во мне сроду не было, как и у моего родителя. И Коля тут не при чем. Да и ни в ком я здесь такого не видела - если б раньше встретиться, все, может, и переменилось бы! А теперь хоть буду знать, что бегу не из пустыни, а наоборот - в пустыню. Это Коля здесь все проклял, а я, видишь, любовь оставляю - тем и спасусь... Все, миленький, хватит. Не могу больше, - она подошла к двери, распахнула ее и крикнула: - Наташа! Иди сюда, он мне всю душу вымотал!..

Наташа вкатилась в кухню. Она, видно, едва успела переодеться: на ней было криво застегнутое платье с намокшей тяжелой грудью, из-под короткого подола, открывавшего толстые колени в перекрученных чулках, выглядывала рубашка, над ушами торчали в разные стороны туго заплетенные косички-хвостики, перехваченные ленточками - белой и зеленой, круглые глаза за торчащими кирпичными щеками посверкивали как угли.

- Я тебя просила, чтоб тихо было, - буркнула она, - еле укачала. Уезжаешь - уезжай, а Варьку мою не тронь...

- Ах вот ты как со мной? - остановилась у стены Вера. - Мы последний раз в жизни видимся, а ты...

- Посему мы сейчас выпьем разгонную, а уж тогда, если что есть, друг другу скажем...

Она прочно уселась, налила себе полный стакан и подняла перед собой.

- Вот так, - сказала она. - Сначала надо выпить, может, тогда разберемся. За тебя, Верочка, - и выпила.

Рука у нее была маленькая, крепкая, она пила как-то удивительно бережно, вдумчиво, с поразившим Льва Ильича прямо уважением к напитку, будто не был это поганый портвейн, которым алкаши опохмеляются, а вино, о котором мы читали только в романах, никогда его в глаза не видевши.

- Значит, со мной теперь так можно разговаривать? - повторила Вера.

Она не садилась, по-прежнему стояла у стены, в глазах закипали слезы.

- Первое, что я тебе хочу сказать, - Наташа поставила стакан и жадно закурила. - Вы меня простите... - она галантно тряхнула косичками, - Лев Ильич, я не ошибаюсь? У меня время мало, через пятнадцать минут нам с Варькой гулять, так что если что не так... А мы, верно, последний раз, не до светских ужимок, - она сделала гримаску и означавшую, видимо, светскую улыбку.

- Я могу выйти, - сказал Лев Ильич.

Наташа посмотрела на него, хотела, видно, что-то сказать, но передумала, махнула рукой с сигаретой и забыла про него.

- Ты думала, я над твоим подвигом стану слезьми умываться? - спросила она, оборотившись к Вере.

- Я думала, ты по крайней мере поймешь, что мы больше никогда не увидимся, - ответила Вера.

- Значит так, - сказала Наташа, - пластинки я тебе не дам.

Вера сделала было движение, но Наташа ее прервала.

- Погоди... не велика ценность - старое заигранное дерьмо. Но мы под них целоваться учились, я еще доживу, Варьку научу. Другие отсюда иконы вывозят... Я хоть в вашем христианстве не много понимаю - не сравниваю, могу сообразить что к чему, но если в моих силах не дать мою собственную - да и твою, твою, дура! - юность, душу вывезти, ну неужто ты думаешь, я это сделаю? Да если б хоть любила его - своего Лепендина, любила так, что для тебя ни меня с Варькой, ни пластинок этих идиотских, ни Бога твоего - ничего на свете не было, разве я б тебе тогда чего сказала? Да все забери, беги, закрыв глаза, за своей любовью, пусть все прахом идет - так и говори, чего нам голову морочить и слезы проливать. Но я-то ведь знаю, меня тут не обманешь, знаю, чего стоит та твоя любовь. Да хоть бы он гением был, которому для его гениальности обязательно Атлантический океан нужен, а у нас всего лишь Тихий - не годится. Да я б тогда нашла какого ни то фирмача, он бы мне приволок ведро той воды из Атлантического - на тебе, залейся! Тоже мне проблема - Атлантический океан! А не так, пусть бы плакал над своим погубленным гением, нам эти слезы подороже всех его открытий. Так ведь и не гений - жулик твой Лепендин, и ты это знаешь лучше меня. Значит, что ж тебя туда тащит - расчет поганый, который мне никогда не понять, я в те цифры не обучена? Потому я не дам тебе пластинки, чтоб ты там, в своем бунгало, или уж не знаю чего вы там купите-построите, в своей комнатке с какой-нибудь такой же, как ты зассыхой, под калужскую водку, которую там за большие доллары купите, да под эти пластинки соплями обливались? Не хочу, не верю - нет тут трагедии, нету тут любви, ложь, которая, стало быть, всегда была, а теперь наружу вышла.