Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 103

- Ты что, милая, тоже в церковь? Аль мужа провожать?

- Не провожать, - тихо ответила Маша, - встречать.

- Откуда же? С фронта? А наших берут туда.

- Мой посля лазарета... на поправку.

Молодка тяжело вздохнула:

- А мне своего унтера опять провожать. Мобилизация... Иду вот к Питириму молиться за Ваню.

Маша участливо осмотрела попутчицу и раздумчиво сказала:

- Да... жалко.

- А вы знаете, бабоньки, - затараторила шустрая толстушка в черном платке, перехваченном у подбородка медной английской булавкой. - Вчерась я в Уткинской вечерню стояла. Отец Маковей проповедь читал: "Власть диавола недолговечна, отец небесный не оставит чад своих на поругание бесовское". А рядом со мной офицерик с усиками... Такой раскрасавчик, такой ангелочек! И в погонах! Смелый какой! И все-то молился, все молился, ни на кого даже глазом не повел. Бывалоча, военный так и стреляет глазами по девкам, так и стреляет... А на молодку-то упулится съесть готов! А этот все крестится, все крестится да шепчет. К чему бы это, бабоньки?

- Знать, горе какое, - вставила Маша.

- Какое там горе! Румяненький да сдобненький!

- Что ж, у румяных горя не бывает? - строго спросила дородная женщина. - У меня всех сынов война проглотила, а румян господь не отнял.

- Нет, нет! - заговорщически подняла пухленький пальчик шустрая рассказчица. - Тут что-то не так! Он посля вечерни к отцу Маковею подходил, шептался с ним...

- Да ты, знать, поджидала его? Следила? - с усмешкой подзадорила унтерова молодка, шедшая рядом с Машей.

- А вот и следила! Что мне не следить? Куда сердце лежит, туда и око глядит.

- Будя вам, бабы, грешить-то, - примиряюще заговорила горбатенькая старушка. - Господи, прости нас, грешных, недостойных.

За чугунным мостом шустрая толстушка гордо отделилась от попутчиц и свернула на Дворянскую улицу.

Маша отстала от богомолок у Пятницкого базара. Вот и знакомый дом Парашки, обшитый досками от старых вагонов. Он уже старчески сник, зато крыша и двери блестели свежей зеленой краской. Видно, проезжий маляр-пьяница не нашел чем расплатиться с доброй хозяйкой и отдал ей последнюю краску.

4

Заметив, что собеседник колеблется, прапорщик Гривцов рывком поднялся со стула.

- Большевики в Москве уже восьмой месяц у власти! Этого мало? Маленькие запухшие глазки его сделались колючими и злыми. - Вы видите, я ношу погоны, не боюсь. Это означает, что большевики в Тамбове еще бессильны. Не могут арестовать даже одного офицера! Их тут кучка, а левых пустобрехов мы не боимся!

Собеседник тоже встал, но сделал это с видимой неохотой. Он был на целую голову выше прапорщика и заметно старше годами. Глухо, недовольно спросил:

- Значит, я один поведу унтеров в казармы?

- Что? Взвод гвардейцев дать в подкрепление? - Прапорщик явно издевался.

- А коли мы не попадем к обеду? Останемся без оружия?

- Повторяю: оружие возьмете легко. В военкомате есть свой человек. Он тебе точно скажет, когда у красноармейцев обед.

- Кто этот человек?

- Он тебя сам найдет. Будь в военкомате среди мобилизованных, и все... Вот возьми пачку папирос, угощай своих пьяных унтеров. После самосада эти папиросочки покажутся им царским лакомством. А теперь иди, готовься. Да зайди доложи Кочаровскому, что ты готов. Он пошлет человека в казармы.

Едва за дверью скрылась сутулая спина, прапорщик сел, откинулся к стене, закрыл глаза.

Когда-то улягутся бури? Когда-то вернется он в отчий дом с пестрыми, как девичий сарафан, ставнями и возьмет из рук отца ключи от добротных рубленых амбаров и конюшен?

Когда-то! А сейчас не время думать об этом! Нужно торопиться, торопиться!

Гривцов поправил ремень. Осмотрел - словно на прощанье - небольшую, с одним оконцем комнатушку, в которой прожил несколько дней... Завтра вместе с обещанной должностью генеральского адъютанта он будет иметь и шикарную квартиру в центре Тамбова.

Стук в наружную дверь насторожил его. Кажется, никто больше не должен приходить. Гривцов тихо подошел к двери, прислушался. Кроме голоса хозяйки - еще один женский голос.

И вспомнил знакомый с самого детства кроткий грудной голос Маши Олесиной. Гривцов не знал, почему всегда его влекло к этой тихой, замкнутой дочке батрака, прятавшейся от людских глаз в своей саманной конурке. Казалось, что Маша прячет в себе какую-то большую тайну. Эту тайну ему так и не удалось открыть, хотя он долго и старательно подкарауливал дочку батрака на кривушинских сенокосах. Ее словно охраняло провидение - каждый раз она шла по другой дороге. Но теперь ей не уйти от него, их дороги сошлись. От имени мужа вызвал... "Хоть этим отомщу Ваське Ревякину". Он самодовольно ухмыльнулся и распахнул дверь.

- А-а! Маша! Здравствуй! - И в упор смотрит в ее грустные, бездонные глаза.

- Здравствуй, Тимофей Сидорыч. А где же Вася?

- Наскучала? Потерпи, Машенька... Все расскажу, как вернусь. Сейчас мне очень некогда.

- Да разве не он сам с Феклой наказывал? Что случилось-то? Скажи, ради бога! Не пужай...

- Ничего, ничего, успокойся. Два дня назад я случайно видел его в Козлове. К вечеру он, возможно, приедет, если... - он замялся, кашлянул, - если его не арестуют в Козлове. Зря он с большевиками путается. Я все узнаю и вечером расскажу. Жди меня. Ну, как там, в Кривуше?

- Да все на месте стоит.

- Отец мой как?

- Да что ему подеется?

- Ну, не волнуйся, жди. - Он ласково потрепал ее плечо и быстро зашагал к выходу.

Уже открывая дверь, услышал испуганный голос Маши:

- Кто же наказывал, чтоб я пришла?

И ответ хозяйки:

- Тимошка наказывал. Знать, Василий велел.

Прапорщик с довольной ухмылкой натянул козырек на самые брови, пряча лицо от солнечного света.

Он шел, смело расталкивая толпу. Он знал, что на него смотрят: на его плечах солнце ярко золотит парадные погоны.

Успенская площадь на окраине города необычно оживленна. Призывники, приехавшие и пришедшие из волостей, столпились у военкомата. На телегах родственники, жены. Многоголосая пестрая толпа напоминает цыганский табор, заполнивший не только площадь, но и улицу до самого Успенского кладбища.

Переливы гармоник, грубая матерщина, озлобленные окрики, женский плач...