Я - Мышиный король

Однако, ничего подобного, конечно, не происходило. Квартира была пустынна. Это была большая, неудобно спланированная квартира, состоящая из трех длинных комнат, анфиладой переходящих друг в друга, с неправдоподобной по своим размерам прихожей и с такими объемами кухни в два низких окна, что, по-моему, ничего не стоило выкроить из нее еще парочку вполне приличных жилых помещений. Ей бы это, во всяком случае, не повредило. До сих пор я здесь присутствовал всего один раз, и с того необычайного раза, наверное, от волнения, не запомнил ничего, кроме чудовищного ковра, заполняющего собой простенок центральной комнаты. Что-то такое темно-коричневое с темно-желтым. Ковер этот наличествовал и сегодня, но помимо ковра в квартире, оказывается, существовала и довольно-таки странная мебель: золоченые, обитые бархатом стулья на гнутых ножках, вычурные дворцовые столики с горками хрусталя или - шкафчики красного дерева, поблескивающие из глубины всевозможной керамикой. То есть, обстановка была здесь прямо-таки музейная. Меня особенно угнетали картины, развешанные в совершенно невероятном количестве: темные и, на мой взгляд, неправдоподобно нарисованные пейзажи, несколько идиотских портретов с лицами, как будто из расплывшегося пластилина, я не понимал, кому это понадобилось: рисовать людей данным образом. Но больше всего меня поразила комната самой Елены, я ее, оказывается все-таки интуитивно запомнил: не запомнить такого потрясающего бардака было, по-видимому, невозможно. Мало того, что тахта, неубранная, вероятно, еще с того самого раза, будто поле сражения, белела разметанными простынями, но еще и подушка, на которую, судя по всему, наступали, сильно смятая лежала на полу у стены, а по всей комнате, словно в лавке старьевщика, были там и сям разбросаны самые разнообразные вещи: сумочки, предметы одежды, почему-то - несколько босоножек с оторванными каблуками. Мне бы никогда прежде и в голову не пришло, что Елена способна на такой поразительный беспорядок. И помимо всего, на захламленном дубовом столе, деревянная часть которого была яростно исцарапана, среди книг и тетрадей, наваленных сползшими грудами, среди ломаных карандашей и частей авторучек, обросших чернильными напластованиями, я увидел массивный затейливый угол, наверное, выкованный из бронзы, и поверх него - стакан с остатками чая, на коричневой гуще которого мутнела отросшая плесень.

То есть, жизнь из этой комнаты ушла и больше не возвращалась.

Тем не менее, я знал, что мне делать.

И поэтому, сняв двумя пальцами серый неаппетитный стакан и поставив его на полу, потому что среди развала стола места для него просто не находилось, я подгребся ладонью под этот затейливый уголок и с натугой перевернул его, скомкав загнувшиеся тетрадки.

Как я и ожидал, это оказалась Четвертая карта.

Только различить на ней что-либо не представлялось возможным. Атлас совсем покоробился и был залит чернилами, а по самому центру вдобавок желтели подтеки канцелярского клея.

Впечатление было самое удручающее.

Впрочем, ни на что другое я, в общем-то, и не рассчитывал.

Карта меня тоже - не слишком интересовала.

И я уже собирался покинуть эту умирающую квартиру, как вдруг тихо скрипнула половица в соседней комнате и в проеме дверей появилась Аделаида в своей неизменной панаме и - вошла, выставляя перед собой левую руку.

Синие пронзительные глаза у нее были широко открыты.

- Кто здесь? - спросила она надтреснутым голосом. И внезапно задвигала пальцами на вытянутой руке. - Не надо, не надо, я поняла. Просто я почему-то не узнала сегодня твою походку...

- Здравствуйте, тетя Аделаида, - сказал я.

- А я уже почти ничего не вижу. Слышу: кто-то, вроде бы, шебуршится в квартире, дверь-то я на всякий случай осоставляю открытой. Ты, наверное, Леночку собирался увидеть? Леночка теперь заходит сюда очень редко, - вышла замуж и, естественно, у нее появились другие заботы. Но однако не забывает: звонила позавчера, приглашение вот прислала, какоето у них там важное мероприятие...

Из кармана халата она достала прямоугольную карточку с вензелем и тиснеными буквами. "В восемнадцать часов, Департамент народного образования", прищурившись, разобрал я. И еще - гораздо более мелким шрифтом:"Вход только по специальному приглашению".

То, что требовалось.

- Вы можете дать мне это, тетя Аделаида? - поколебавшись спросил я.

И Аделаида, по-моему, даже с какой-то радостью разжала древесные пальцы:

- Конечно, бери. Передай привет Леночке и скажи - чтобы не беспокоилась...

Она вдруг на секунду как бы застыла, а затем осторожно, совсем, как Елена, дотронулась до меня.

И небесные колдовские глаза ее просияли.

- Ты знаешь, кто ты? - спросила она совсем другим голосом.

- Знаю, - ответил я. - Я - Мышиный король.

- Конец сказки, - сказала Аделаида.

- Конец сказки, - сказал я.

И Аделаида, опять-таки совсем, как Елена, загадочно улыбнулась.

- Прощай, мой дружок, мы больше никогда не увидимся...

И небесная синь в ее выпученных глазах - потускнела.

- Прощайте, тетя Аделаида, - сказал я.

Больше я ничего говорить не стал, потому что у меня начались какие-то мучительные провалы во времени: я вдруг практически без всякого перехода оказался в сумерках дровяного сарая, где по-прежнему пахло щепой, слежавшейся за зиму, и косые солнечные лучи, пробиваясь сквозь щели, выхватывали из темноты развороченную в своей верхней трети уродливую поленницу.

Я не мог бы, наверное, объяснить, как я здесь оказался. То есть, я, разумеется, помнил, как я выхожу из квартиры и как очень тщательно прикрываю вслед за собой скрипучую наружную дверь, чтоб она запечаталась плотно и не выглядела для постороннего взгляда незапертой. И я помнил, как я спускаюсь по лестнице и пересекаю колодец двора, полный запаха тополей и - от стекол - расплывчатых солнечных зайчиков. И я помнил, как потом перелезаю через развалины гаража: толстый прут арматуры царапает меня по коленям, и я нехотя останавливаюсь и ногой заколачиваю его в щель между бетонными плитами. Я все это прекрасно помнил. Я даже помнил мелкие, совсем незначительные детали, как, например, обрывок газеты, который белел неподалеку от врытых в землю скамеек, или то, что в окне мастерской, в переплете, не доставало одного из квадратиков стекол: рама совсем облупилась и ее одевали грязные волосяные наросты. Я это помнил. Детали почему-то запоминались особенно хорошо, и вместе с тем, всего этого как бы не существовало, это вывалилось из времени за полной своей ненадобностью, и я заново осознал себя, только стоя перед развороченной желтой поленницей, чувствуя в руках тяжесть страшноватого "лазаря" и негнущимися чужими пальцами передергивая затвор, чтобы дослать в ствол патрон - точно так, как нас учили на военных занятиях в школе. Я, по-моему, в этот момент ни о чем не думал. Я лишь бросил промасленную ветошь обратно, где она находилась, и зачем-то спокойно и тщательно закидал дровами поленницу.