Шепот звезд

КВС Кириленко, став КВСом, почти не претерпел изменений: не мог выработать в себе командирский ответственный характер. Некоторые за глаза называли его счастливчиком, маменькиным сынком или "Киндером" за его любовь к тому, что простительно юному второму пилоту: увлечение восточными единоборствами, возрастной недомузыкой, недержание языка. Но жареный петух, приготовленный на каждого из нас, не дремлет, а только ждет подходящего момента, чтобы клюнуть.

Еще вчера жизнь Кириленки была прекрасна, и вдруг все коту под хвост. Откуда выскочил этот гадский торос? И вообще, какого черта он решил, что полосы может не хватить, и садился впритирку? Ах да! Хотел показать короткий пробег. Кому показать?

Молодой, красивый КВС, к тому же каратист, чью жизнь мог омрачить разве что рост ниже среднего и связанные с этим сложности общения с прекрасным полом, не пожелал вылезать из спального мешка, даже когда зазвонили по рельсу на обед.

Он поселился в палатке гостеприимных аэрологов, так как для летного экипажа, прилетающего и тут же улетающего, на льдине место жительства не предусматривалось. И наверное, впервые в жизни задумался о судьбе, разрушающей наши порой самые скромные надежды. Впрочем, надежды Кириленки не были скромными: он уходил в международный отряд, оформился и даже успел получить "провозную": познакомился с трассой, аэродромами, побывал в Калькутте, Дели, Сайгоне и Сингапуре и был влюблен в налаженный быт этих стран и человеческое обращение с ЛПСом. И сдуру решил использовать свой отпуск с пользой: подработать в когда-то родном отряде (век бы его не видать!). А деньги ему были позарез нужны, так как его новая пассия имела поэтическую душу и требовала роз и шампанского.

И вот - пожалуйста: поцеловался левой ногой с торосом.

Он, что называется, не был, в отличие от своих товарищей, романтиком Севера и мечтал только о международных линиях и вообще о загранице, где люди не живут, как скоты. Что у нас? Грязные улицы, помойки, ворье, хулиганье, крикливая речь, неаккуратные женщины, визжащие дети и никакой уверенности ни в завтрашнем дне, ни в сохранности приобретений. Нет, не любил он ни "эту страну", ни Север и был убежден, что все любящие "суровую красоту" врут: принято восторгаться природой, синими льдами, северными сияниями и прочей гадостью. И этот "глобальный обман" пошел от всякого рода журналистов и писателей, начиная с Джека Лондона, который Севера не знал, так как заболел цингой и все свои отчаянные приключения пережил только в воображении.

Кириленку нисколько, к примеру, не трогало то обстоятельство, что сейчас он дрейфовал над самой настоящей горной страной вроде Кавказа, со своими хребтами, отрогами, ущельями, пиками высотой с Казбек, и "наука", жители СП, наносили на карту эту страну. Его не волновал и северный пейзаж, тем более после АПа: он видеть не хотел эту голубую, оплавленную на солнце гряду торосов, увешанных сосульками, и тройное солнце, от которого исходит жгучий холод. Он любил заграницу с ее налаженным бытом и теплым сортиром. Нет, не снились ему стада моржей и китов, проплывающих под ним.

Он вспомнил синюю, как прозрачный сапфир, ночь Калькутты и слегка провисшие цепи голубоватых огней на подходе к аэродрому, что создавало ощущение предстоящего карнавала и восхитительных встреч; он чувствовал себя как оперный Фауст, явившийся на праздник.

Он вспомнил, как в роскошном отеле шведский белобрысый летчик сидел развалившись и покачиваясь в кресле-качалке с фужером в руке, а три шоколадные таиландки ублажали его: подливали в фужер, чистили крохотные "королевские" бананы и готовы были на все. А он еще капризничал. Кто эти очаровашки? Разумеется, стюры, так как швед, надо понимать, работал на таиландских авиалиниях. Ведь и он, Кириленко, мог бы, как швед, работать в том же Таиланде или Камбодже. Чем он хуже? Или у него не та техника пилотирования? И он мог бы наслаждаться жизнью свободного, обеспеченного человека...

- Теперь Калькутта и Сингапур пошли коту под хвост, - сказал он себе, словно эти города в связи с переменами в его жизни вообще перестали существовать. И вообще многое для него перестало существовать.

Он не вылез из мешка, даже когда зазвонили на ужин.

Мера наказания зависела не от преступления как такового (если считать АП преступлением), а от классификации события, то есть его трактовки. Тут были два варианта: самолет в ближайшие дни уйдет на дно, чтобы возлечь на склоне хребта Ломоносова, - это авария; самолет перегонят на материк - это поломка, то есть лайнер подлежит ремонту. Не такому, кстати, и дорогостоящему. При первом варианте придется распроститься с летной карьерой; при втором - отделаться переносимыми наказаниями и возвращением в строй.

Но если найдутся технари и слесаря, которые заменят тележку шасси, что маловероятно, то и тогда он вынужден будет пойти на серьезные нарушения: он полетит на неисправном самолете без подписи в карте "Вылет разрешаю" и без слов РП (руководителя полетов): "Взлет разрешаю!" - так как никто не захочет идти на зону. Все умоют руки и будут говорить об отсутствии карт и магнитофонных записей.

А если самому не садиться за штурвал? А что, если полетят другие и случится ТАП, что весьма вероятно: лететь-то ведь придется с выпущенными шасси, и левая нога может отвалиться. Во всяком случае, так говорит хитромудрый механик и сует в нос фотку разрушенного узла навески. Тогда авиационная карьера также закончится: никто тебе руки не подаст, как Иннокентию Б., по кличке Князь, о котором раньше говорили только хорошее. Однако пришли другие времена: если теперь человек ведет себя недолжным образом, окружающие "входят в положение", чтобы самим в случае чего не останавливаться перед нарушениями законов чести, несколько устаревших. На Западе над нашими дурацкими законами чести только смеются.

И все-таки вылезать из мешка время от времени приходилось.

Он вылез - "наука" была на вахте, слышался чирикающий сигнал аэрологического прибора, запускаемого в атмосферу; шипела поземка. Он, запутавшись ногами в брезенте, покрывающем оленьи шкуры на полу, едва не сшиб горящую для тепла газовую плитку и выругался. Вышел в розовый свет, затопивший пространство; только в тенях торосов оставалось воспоминание фиолетового вечера, когда тусклое солнце касалось горизонта и сыпало красную чешую до самого лагеря.

Он едва не наткнулся на указатель: "Мужской туалет - 7 метров; женский - 2176 километров".

- А шли бы вы с вашими шуточками! - проворчал он и подумал о бананово-лимонном Сингапуре, о розовом море и таких миленьких шоколадных чебурашках, рядом с которыми чувствуешь себя Геркулесом.

Страдания КВСа - пусть даже из-за благ земных - несколько облагородили его лицо; не было теперь в нем той замкнутой твердости, свойственной международникам, чья карьера еще вчера всецело зависела от умения молчать.

* * *

Ночью ему приснилась огромная крыса, глядящая на него в упор, а потом писк и скрежет. Он так и не разобрался, крыса ли пищит или кто-то невидимый. И проснулся. Не началась ли подвижка льдов? Однако дежурный по лагерю не давал сигнала тревоги.

Потом он вспомнил детство, когда, лежа в постели, рассматривал то, что можно видеть с закрытыми глазами: огненные змейки, цепи - и все это плывет и отскакивает при моргании на прежнее место в плавящихся разноцветных потеках.

В палатку зашел механик с лицом цвета баночного колбасного фарша и маленькими, плутоватыми глазками - он получил "политическое убежище" в палатке гидрологов.

- Здравствуй, капитан, - сказал он, зная, что КВС любит это, на западный манер, обращение.

Мешок зашевелился, закашлял, и КВС, не откидывая клапана, поглядел на механика одним, довольно злым, глазом; теперь в мнимо заискивающей манере гостя он видел насмешку.

- Что скажешь? - спросил КВС неуместно твердым голосом.

- Ероплан летит, мой капитан.

КВС вылез из мешка по пояс:

- Кто на борту? Комиссия?

- Крестинин-старший.