В мутной воде

- Все Алексей Алексеевич... Сейчас батарейный выйдет.

Венецкий еще потянулся, зевнул и вдруг быстро поднялся; при свете фонаря, слабо освещавшего землянку, вздрагивая от сырости, отыскал пальто и фуражку и хотел было выйти, как Барсук подал ему стакан чая и заметил:

- На дворе сырость, ваше благородие... Вы бы сперва чайку выпили.

- Ты где это чаю достал?

- У денщика у полковникова. Щепотку отпустил... У самих, говорит, мало.

- Спасибо тебе, Барсук!.. - с нежной ласковостью проговорил Венецкий, принимая стакан. - А сам пил?

- Я хлебушком разжился...

- Эка ты какой!.. Пей, брат, сам... Ну, еще раз спасибо! - проговорил Алексей Алексеевич, быстро выпив какую-то желтоватую бурду под названием чая, и вышел из землянки.

Мелкий, назойливый дождь лил сверху. В воздухе стояла сырость и тянуло запахом солдатского жилья. Начинало рассветать. Все предметы рисовались неясными контурами в серой дали. На площадке стояло несколько солдат, покуривая трубки. Один из них весело играл с Жмуркой, батарейной собакой, пришедшей под Плевну из Белгорода. Когда Венецкий проходил мимо солдат, все они ласково говорили:

- Здравия желаем вашему благородию?

А он в ответ, точно конфузясь, что все его так любовно встречают, отвечал на приветствия, снимая фуражку.

- Сегодня Жмурка что-то, ваше благородие, весел... Верно, шельма, чует доброе!.. - заметил кто-то.

Венецкий потрепал старого Жмурку, лизнувшего за это горячим языком его руку, и спросил:

- Ели, ребята?

- Ели, ваше благородие!

Все на него глядели ласково, и эти ласковые взгляды были удивительно приятны Алексею Алексеевичу.

Его любили на батарее, и солдаты прозвали его душевным человеком. Он это знал и еще более конфузился.

Он поднялся на батарею. Все офицеры стояли в группе около батарейного командира, полного, невысокого полковника, с большой бородой, который отдавал офицерам приказания.

Солдаты стояли у орудий, вполголоса разговаривая между собой.

- Алексей Алексеевич, здравствуйте! - проговорил полковник, протягивая руку, когда Венецкий подошел к офицерам. - Хорошие сны снились?

Все радушно встретили Венецкого. Видно было, что он пользуется особенным уважением среди товарищей.

- Пожалуй, опять отвечать не будет? - заметил полковник, махнув рукою по направлению к сереющей вдали возвышенности. - Вы как думаете, Алексей Алексеевич?..

- Думаю, что не будет!

- Он славно держится! - заметил кто-то.

- Что-то сегодняшний день скажет!.. - тихо заметил полковник. - Штурм начнется в два часа, а до тех пор наше дело... Хочется думать, что сегодня мы будем счастливее!

На всех лицах выражалось сомнение. Однако никто ни слова не сказал. Все молча разбрелись по своим местам.

Впереди, на возвышенности, яснее вырисовывались неправильные контуры турецких батарей.

Дождь не переставал, и солдаты то и дело отряхивали свои шинели.

Венецкий подошел к своим орудиям, поздоровался с солдатами, поверял правильность прицелов, присел на бруствере и стал глядеть в бинокль.

Сквозь сероватую мглу ясно виднелись высоты и линии турецких батарей. Ни души не было видно за брустверами. Там все будто вымерло. И кругом стояла какая-то тишина, точно все оцепенело вокруг... Сбоку белели палатки наших войск, но никакого движения там не было заметно. Только вдалеке, едва заметной лентой, тянулись наши войска, спеша на позицию.

Венецкий уныло глядел вокруг... Он уже достаточно насмотрелся на ужасы человеческой бойни и с каким-то тоскливым чувством внимал пушечным выстрелам. Его мягкой натуре противна была война, и нервы его за последнее время напряжены были до последней степени. Он видел, как на руках солдаты вывозили орудия из бессарабской грязи; он видел, как терпеливо выносили они лишения, как, раненные, они безропотно дожидались по целым дням перевязки. Он был в знаменитом первом плевненском бою. Он видел массу жертв, видел панику, это стадо людей, бегущих с каким-то тупым отчаянием... Видел раненых, протягивающих руку за куском хлеба; видел умоляющих поскорее покончить с их страданиями, и вид этих страданий возбуждал в нем чувство невообразимого отвращения...

А рядом тут же припоминались ему сияющие, возбужденные лица генералов, отдающих приказания, офицеров, бравирующих своей храбростью, адъютантов, бесцельно скачущих с места на место, и своего батарейного командира, этого простого сердечного человека, который, однако, не стесняется обворовывать казну самым добродушнейшим образом, показывая на бумаге лошадей в большем количестве, чем в действительности... Он называет это экономиею. И многие из его товарищей говорят, что он увезет с войны не менее ста тысяч. Он то и дело пользуется оказией и шлет жене деньги... "А этот еще из лучших!" - подумал Венецкий...

Здесь, на месте, все те фразы, которых наслышался Венецкий в Петербурге, о великой миссии, об освободительной цели войны казались такими смешными, ничтожными... Перед Венецким точно открывался новый мир неведомых идей, и он смутно чувствовал, что в этих словах много фальши и что неестественно, чтобы в то время, когда солдаты голодали, могла грабиться казна так добродушно, так просто, на глазах у всех, и чтобы среди этого грабежа могла блеснуть ярким светом освободительная идея...

В армии ходили самые невеселые слухи. Солдаты хотя не роптали, но и они жаловались, что иногда сухари гнилые, что часто голодных их посылают в бой. Все это отразилось на восприимчивой натуре Венецкого, и он не мог забыть, как после первого плевненского боя он был на перевязочном пункте и видел тяжело раненного солдата, который, не дождавшись перевязки, нетерпеливо в предсмертной агонии, в ответ на слова Венецкого, что скоро его перевяжут, ответил, печально улыбнувшись:

- Видно, и тут нашему брату нет призора, ваше благородие!.. Все одно что собаки!

И с этим горьким упреком он умер.

Невдалеке раздался выстрел, затем другой, третий.

- По местам! - раздался зычный голос батарейного командира.

Венецкий очнулся, сошел с бруствера и стал около орудий.

Он взглянул на энергичное лицо своего начальника. Оно было возбуждено. Карие глаза весело смотрели вперед. Он весь как-то приосанился и, став посредине, громко сказал молодецким голосом:

- Ну, ребята... Смотри молодцами... Стреляй хорошо...

- Рады стараться! - весело отвечали солдаты.

Венецкий любовался полковником, но в то же время подумал: "Зачем только этот милый полковник так грабит казну?"

- Первое орудие... пли!..

И почти в один и тот же момент по всей линии вокруг Плевны засверкали огоньки, потом стали вспыхивать дымки, и вслед за тем началась оглушительная канонада и раздался шипящий свист снарядов...

Сперва турки отвечали, но скоро замолкли. А наши батареи не переставали осыпать гранатами неприятельские редуты... Венецкий наблюдал за выстрелами. Солдаты молча делали свое дело, а дождь все продолжал лить из туч, тяжело нависших над Плевной и ее окрестностями... Это была какая-то адская канонада, но офицеры только пожимали плечами и тихо сомневались в ее действительности...

- Ваше благородие!.. Хотите хлебушка?.. - раздался над самым ухом Венецкого знакомый голос. И Барсук, не дожидаясь ответа, сунул кусок черного хлеба, круто посыпанного солью, в руки Венецкого и побежал назад.

Сбоку около батареи строилась пехота... Вдруг с той стороны засверкали огоньки, и Венецкий хорошо видел, как граната врезалась среди людей...

Он отвернулся и направил бинокль на неприятельскую батарею...

- Вперед, ребята! - донеслось до него.

Он повернул голову и увидел, как солдаты мерно пошли вперед, потом повернули направо и скоро скрылись за лощиной...

Гранаты положительно осыпали наших солдат. По дороге уже валялись убитые и раненые.

II

В десять часов все наши батареи разом прекратили огонь. Над окрестностями Плевны наступило затишье. Турки молчали и только изредка, когда войска наши показывались из-за холмов, посылали гранаты, приносившие смерть и страдания.