Тайну охраняет пламя

На правом ряду квадратиков рисунки были только на двух вверху. На верхнем был точно такой же рисунок, как на третьем левом, т. е. люди, одетые в шкуры, с палками и луками. Под ним был квадратик, изображавший обезьян.

Мы долго сидели, рассматривали, но мало понимали. Единственное, что можно было понять - это то, что тут вкратце излагалась история неловечества: обезьяна, первобытный человек с каменным орудием, затем эпоха рабства, угнетение человека человеком, неясно какое - рабовладельческое, феодальное, капиталистическое и, наконец, последний верхний квадратик - эпоха равенства.

- Так? - спросил меня Дима, когда мы совместно разрабатывали этот подтекст к рисункам.

- Так? А может быть не так вовсе? Ну хорошо, слева так, а справа? Справа только обезьяны и каменный век, первобытные люди.

Почему? Где?

Возможно ли, чтобы первобытные люди жили одновременно с современными людьми? Например, у нас в Союзе, где уже достигнуто социальное равенство, а рядом где-то каменный век? Ерунда! Бок о бок они жить не могли! Да и кроме того, пайцза была изготовлена, как известно, задолго до революции, когда еще нигде не было страны социального равенства. Затем, что обозначает эта летящая девушка, кого, какую богиню она изображает, чье мужское лицо над ней? На пайцзах Чингиз-хана были и тигры, и соколы, и другие животные. Пайцза служила символом власти, как бы удостоверением. И по стилю рисунка на пайцзах Чингиз-хана было ясно видно, кто и когда ее делал. Эта же пайцза не имела ни своей национальности, ни эпохи.

Да, поздно разошлись мы в эту ночь. Конечно, хорошо, что мы нашли пайцзу, но мало что поняли. И что хотел сказать Смуров, когда говорил, что все на пайцзе правильно. Какое отношение к капищу имела пайцза?

Это было непонятно.

Кроме того, было неясно, откуда она взялась? Кто потерял ее? Может быть, ее потерял Сатанда? А может, те двое, что бродят рядом? А может, еще кто-нибудь?

Утром я отправил Димку искать то место, где он нашел пайцзу. Нет ли там каких-либо следов?

Утро было ясное, солнце быстро схлебывало снег.

Я долго стоял, глядя вслед Диме, вертя в руках пайцзу и привязанный к ней флакон. Флакон был пустой, но когда я открыл его, мне показалось, что над пробочкой, которая быстро высыхала, появился едва заметный синеватый отблеск, что-то вроде слабенького спиртового пламени.

Что такое? Я приложил к руке пробку.

Какой-то ледяной огонь прошел по руке. Необычное блаженство охватило меня. И далекие горы стали ближе, и яснее слышался звон далекого ручья. Все, все хорошо! Все, все прекрасно!

Это было, как минутное наваждение. Но счастливое настроение, внезапно охватившее меня, пронеслось вместе с ветром, высушившим пробку и руку. Ушло вдаль, оставив в душе воспоминание радости. Сколько это длилось? Минуту? Пять минут? Больше? Не знаю. Но оно прошло, не оставив следа. А когда я вгляделся как следует в пробку, то увидел, что над ней нет никакого огня и в бутылке сухо.

Сатанда проснулся поздно. Температура у него спала, но я заставил его съесть еще сульфидина и не позволил вылезать из спального мешка. Накормил его, а затем показал ему пайцзу. Сатанда сразу встрепенулся, схватив ее в руки.

- Откуда у тебя это? - спросил он.

Я рассказал.

- Слушай,- спросил я,- откуда она могла там взяться, чья она? Кто мог потерять?

Сатанда, задумавшись, молчал.

- Ты не думаешь,- тихо сказал я ему,- что она могла быть у Джемогула, что он мог ее потерять, когда с тобой ехал?

- Нет,- сразу отвечал Сатанда. Нет! - и отдал ее мне.

До обеда Сатанда лежал в мешке. Он чувствовал себя плохо. Лицо его пожелтело, а главное - руки. Они прыгали, тряслись. Когда я принес ему поесть, он, убедившись, что кругом никого нет, сказал:

- Начальник, холодно, трясет, налей еще,- и помолчав, тихо: - плохо мне.

Я видел, что ему плохо, его всего колотило, но, с другой стороны, я боялся держать его долго под действием спирта, ведь здесь было высоко, могло сдать сердце.

- Может быть, до вечера подождем? - сказал я, щупая ему лоб. Лоб был холодный.

Он не ответил.

Я пошел к себе, в палатку, налил больше полкружки спирта и, стараясь, чтобы никто не видел, принес ему.

"Как все-таки скрутило этого фанатика,- подумал я,- сам не стыдится просить выпить". И мне стало его здорово жаль, ему действительно приходилось туго.

В этот день я отправил Сережу с письмом к пограничникам. Меня беспокоили те двое.

После обеда стояла тихая теплая погода, мне захотелось залезть куда-нибудь повыше, осмотреться. Мы провели здесь, у Солонкуля, уже несколько дней, но из-за паршивой погоды ничего толком не видели и толком не работали.

Я примерился взглядом к одной невысокой скалистой вершине, до нее было недалеко, а с нее можно было рассчитывать увидеть многое, и я полез.

С трудом я добрался до верха горы, уселся там на скале и более получаса самым тщательным образом разглядывал гребни, вершины и долины. Но на протяжении большого пространства, которое отсюда с вершины было мне видно, я ничего интересного не увидел.

Я уже хотел спускаться вниз, так как солнце стало склоняться, когда вдалеке заметил какого-то человека. Всадник ехал из лагеря куда-то к Курумдану. Кто бы это мог быть? Всадник был в черном. Черный бархатный чапан был только у Сатанды. Неужели он? Куда же? Ведь при моем уходе он был совершенно болен. Неужели поправился? Не может быть! Как же он больной все же решил двигаться домой? Зря! Я стал поспешно спускаться и когда уже миновал значительную часть пути, опять остановился и начал в бинокль искать Сатанду.

За это время он порядочно отъехал от лагеря. Но теперь он был на равнине, и не двигается, а стоит на месте. Недалеко от него я заметил еще две фигурки. Кто же это?

Когда я спустился - темнело. Все уже вернулись с работ. Аристов рассказал, что обнаружены две стоянки первобытных людей, но мастерских по обделке обсидиана нет.

- По-моему, мы удаляемся куда-то в сторону от месторождения,- сказал он на вечернем совещании и Кира, подтверждая, кивнула головой.

Рыбников молчал.

- Есть здесь перспективы на поиски газа, нефти или обсидиана? спросили мы у него.

Он молча пожал плечами. Спускалась ночь, яснели яркие звезды. Ночной покой спустился в долины,

Внезапно Бартанг залаял, кинулся в темноту. Я не сразу догадался почему. Оказывается, возвращался Сатанда. Я пошел навстречу, помог Сатанде слезть с седла и уложил его в спальный мешок. Когда я принес ему чаю и фонарь, то поразился, насколько он осунулся. Лицо его было изжелта-белым. Руки тряслись.

- Ты с ума сошел, Сатанда,- сказал я ему серьезно,- ты понимаешь, что делаешь? Ты болен, очень болен. Тебе нужно лежать и принимать лекарство. Иначе, конец, понимаешь?

Я нарочно стращал его, хотя по пульсу и температуре почувствовал, что опасность как будто миновала. Я принес ему сульфидину, всыпал в руку и поставил пиалу с чаем. Он принял в руки сульфидин и поднял на меня глаза. Я поколебался, но потом пошел к себе в палатку и налил ему.

Он молча съел сульфидин, выпил и лег. Лицо его дергалось, пальцы нервно перебирали края спального мешка как при карфолгии. Прошло некоторое время, я подумал, что он заснул и взглянул ему в лицо. В нем произошла полная перемена, руки были неподвижны, лицо задумчиво, недоступно спокойно. Глаза твердо смотрели вперед. Это был прежний Сатанда.

- Куда ты ездил? - спросил я его.

- Домой.

- Почему вернулся?

- Знаешь, начальник,- сказал он,- там нехорошие люди. У них оружие. Я побоялся ехать один.

- Люди? Сколько?

- Двое.

- Пешие? Конные?

- Пешие. Лошадей не видал. Они сидели у костра, и когда я остановился, закричали, чтобы я ехал к ним, замахали руками,

- Ну, а ты?

- А я побоялся. Повернул назад. Один стрелял в меня из мелкокалиберки.

- Серьезно? Промазал?

- Да.

В эту ночь мы усилили караулы.