Матрешка

Так и не пойму, что врачевало мои душевные раны - время или пространство?

Под последним имею в виду, как сказал Анри де Ренье, "живое прошлое", которое тесно обступало меня повсюду и в конце концов околдовало меня. Бродя по кладбищу мировых цивилизаций и вбирая в себя чужие столетия и даже тысячелетия, я ощутил все преимущества живого перед покойниками - не только в том смысле, что я жив, а они мертвы, но что я живу на триста или на три тысячи лет дольше, чем мертвецы, потому их прошлое принадлежит мне, а мое настоящее им не принадлежит. Особенно остро это превосходство заемной жизни я почувствовал в средиземноморских странах, где кладбищенские мотивы переплетались с колыбельной песней, то есть

историческое кладбище было одновременно колыбелью мировой цивилизации.

Никогда в прежней жизни не путешествовал так много. Пользуясь шпаргалкой Бориса Павловича, я расширял круг поисков за счет интернациональных курортов, типа Ниццы или Мариенбада. Уже в Турции я смотался в Анталию, а оттуда, не обнаружив Лены ни в одном из борделей, проехался по всему греческому побережью Турции - вплоть до Эфеса и Трои. А где я разгулялся по-настоящему, так это в самой Греции - как материковой, так и островной: Эгина, Миконос, Делос, Родос, Патмос, Крит, Санторини. От одних имен кружится голова.

Как нигде в мире, ощущаешь на этих островах всю глубину, а точнее бездонность колодца времени. Я побывал в четырех дворцах минойской цивилизации на Крите и Санторини, физически ощущая провалы времени. Как воздушные ямы в полете. Ничего даже отдаленно похожего в моем прежнем опыте не было. Я чувствовал себя навсегда затерянным в лабиринте времен, стоя на площади в Акротири и заглядывая в чужие окна. Не по себе как-то. Голова кругом идет. А сам стремглав летишь в бездну. Обморок времени. Обратно, на поверхность современности, ну никак не вынырнуть. Собственная жизнь в этот момент казалась мне до такой степени ничтожной, что я не мог припомнить собственное имя, как ни бился.

Иногда мне становилось стыдно, что я здесь один. Без Лены. Без Танюши. Без Жаклин.

Когда мы с Леной в медовый наш месяц в Италии побывали в Помпеях, то постоянно ловили себя на мысли, в какую древность нас занесло. Но Помпеи на два тысячелетия моложе Кносского либо Акротирского дворца. Или подсчитывая в обратном направлении: минойская цивилизация - если отсчет вести от ее расцвета - на несколько столетий старше Троянской войны, Нефертити и Эхнатона, Соломона и Давида, на полтора тысячелетия - Сократа, Софокла и Перикла, на два тысячелетия - Иисуса, на два с половиной тысячелетия Магомета, а короля Артура и князя Владимира - на целых три тысячелетия. О средневековой и ренессансной Италии и говорить нечего - на этот раз она предстала предо мной современницей. Само понятие исторической древности становится в подобных путешествиях условностью. Зато кожей чувствуешь протяженность времени, раздвигаешь тесные границы собственной жизни - увы, в прошлое, а не в будущее. И тем не менее. В самом деле, что твои несколько жалких десятилетий по сравнению с тысячелетиями мировой цивилизации, начиная с Атлантиды, к которым ты, путешествуя, приобщаешься? Машина времени выносит тебя обратно в современность не постаревшим, а умудренным за счет исторического опыта: не стариком, а древножителем. По физическим ощущениям лет тебе столько же, сколько и было, плюс несколько благоприобретенных тысячелетий, которые круто меняют тебя эмоционально. В этом смысле я и говорю о возрастных преимуществах живых над мертвецами, но ощутить это дано только путешествуя по историческому кладбищу европейской цивилизации, когда твое мнимое некрофильство оборачивается на поверку неистовым жизнелюбием и даже тайным самодовольством.

Сколько я пропустил в своей жизни, в упор не видя. Что мешало мне так вот путешествовать с молодости, проникая в глубь живого прошлого глазом, кожей, душой? Мой ванька-встанька - вот главная помеха! Ведом был им и ничего окрест не замечал. И это притом, что не Дон-Жуан и не Казанова. А каково тем? Вот кто воистину слепцы.

Не так чтобы тотально был невежествен, но мое знание застряло на дюжине клише, которые сами по себе часто были прекрасны, хоть и превращены в туристский китч. Тот же Парфенон, скажем, или Ботичелли в Уффици. Зато разочаровался в трех гениях Возрождения - Леонардо скорее уважаю, чем люблю, Микеланджело люблю выборочно, а Рафаэля разлюбил, да и не уверен, что любил когда - просто не задумывался. Взамен очарован Пьеро делла Франческа, Гирландайо, Гоццоли, Мартини, Карпаччо, Мантенья, Беллини и мог бы говорить и говорить про них, да не с кем. Именно в Италии на меня напала вдруг тоска, я вспоминал, как мы были здесь шесть лет назад с Леной и сколького недосмотрели, недопоняли, недовкусили. Какое-то еще "недо", но мой русский недостаточен, чтобы выразить это членораздельно. Единственный "экскюз": нам было тогда не до искусства. Мы сами были в разгаре творческого процесса и сотворили в конце концов Танюшу: хоть и родилась в Америке, зачата была в Италии. Если когда-нибудь медицина научится определять день зачатия, то его и следует отмечать как начало жизни, а не день рождения. Противники абортов правы: фетус - уже человек.

А в этот раз, забыв о цели путешествия, увлекся самим путешествием и пытался оправдать себя тем, что мое бордельное относительно Лены предположение могло быть и

ошибочным. Сомнения мучили меня. Лена отдалилась, будто ее уже не было в живых, я вылечился от своей злосчастной, злокачественной страсти, соскочил с этого дикого коня. Иногда мне даже казалось, что Лены в самом деле уже нет в живых: кто хоть раз понарошку умер, тому долго не жить.

Один случай особенно удивил меня.

В наше свадебное путешествие мы жили в Риме на правом берегу Тибра, в Трастевере, неподалеку от Изолы Тиберины, где однажды краснорясый монах впустил нас в подземную часовню, стены которой были сплошь облицованы человеческими костями, даже мебель и люстры были составлены из черепов и берцовых костей, искусно сплетенных друг с другом в причудливые гирлянды. На мой взгляд, довольно однообразное зрелище, но Лену было не оторвать - тут я впервые обратил внимание на ее какой-то особый, пристальный интерес к смерти. Особенно ее достало обращение метвецов к живым, хотя лично я не обнаружил в нем и проблеска оригинальности: "Тем, что ты есть сейчас, мы уже были, а тем, что мы теперь, ты еще будешь." Я уже приводил этот мнимый парадокс, а на самом деле трюизм из трюизмов.