Страница 55 из 70
Он возвращается в избу, стаскивает башмаки и с сердитым удовольствием топает по полу голыми онемелыми пятками. Прищемил в сердцах хвост коту. Тот замяукал на всю избу. Проснулся братик в зыбке, заплакал. С печи ощупью слезла бабуша Матрена, вздыхая и кивая головой, принялась качать скрипучую зыбку.
За чаем мать заглянула Шурке в лицо и рассердилась:
- Да ты не умывался, негодяй? Марш из-за стола!
Он покорно повозился на кухне под глиняным, с отбитым рыльцем, умывальником, хотя и не любил этого делать. На него нашло какое-то тупое безразличие. И даже когда бабуша сказала, что не пойдет, пожалуй, сегодня домой и понянчится с Ваняткой, Шурка не запрыгал от радости, не повис на шее у бабуши, а молча отправился гулять.
Праздник догорал, как костер, в который не прибавляют хворосту. Вот вспыхнула в какой-то избе песня, слабо загуляла по улице и погасла. Допивались неполные рюмки вина, опрокидывались вверх дном графинчики и бутылки, чтобы слить сиротливые капельки водки. Доедались последки вчерашних кушаний. Хозяйки не угощали, не потчевали заночевавших, собиравшихся восвояси гостей, а только поглядывали из-за самоваров, как бы за столом понемножку на всех хватило еды. Разговоры тянулись вяло, лениво, словно дым в ненастный день. Все вздыхали, кашляли, кряхтели. Так шипят и тлеют в костре последние головешки, попыхивая редкими струйками дыма. И не пахнет этот дым, и глаз не ест, и тепла не дают остывшие седые угли.
До свидания, тихвинская, до будущего года! Пролетела, как ласточка, и ничего после себя не оставила. Будто не было тебя, праздник, как серебряного полтинника...
Шурку преследовали неудачи. Он не мог найти Катьку. И другие ребята словно сквозь землю провалились. Пустынна была шоссейка, тихи знакомые переулки. Только за Гремцом, на пожарище, ковырялся Быков, где-то свистели Тихони с Олегом да у Косоурова палисада торчали и судачили бабы. Шурка не решился пойти один за мост, хотя ему и полагалось знать, жив ли кабатчик, и заманчиво было бы поворошить палкой на пожарище.
На завалинке сидел лохматый и грустный с похмелья Саша Пупа, тоскливо зевая и почесываясь. У Солиных на крыльце возился со своими булавками дурачок Машенька. Прошел гумнами на Волгу дядя Ося с удочками. Тонко, в перекличку, как петухи, начали петь-звенеть под навесами косы, отбиваемые заботливыми мужиками.
Шурка вспомнил про медянку, которую вчера хоронили, и отправился узнать, срослась она или нет. Он нашел хвост и туловище, а голову, зарытую у Косого мостика, придавленную порядочным булыжником, найти не мог. И нельзя было точно решить, что же получилось: ожила раздавленная голова ядовитой медянки и уползла, чтобы жалить людей, или просто затерялась и Шурка не нашел ее?
День был тяжелый и скучный, как понедельник. Шурка не ждал ничего хорошего от этого дня, желая лишь поскорее прожить его, как вдруг счастье, пролетая лебедем над селом, сжалилось над парнишкой и задело его своим легким изменчивым крылом.
Он возвращался шоссейкой. В пыли блеснул ему в глаза белый огонек. Шурка наклонился, и у него затряслись коленки. На дороге, в колее, вдавленное чьим-то острым каблуком в песок, как в подковке, лежало золотое кольцо с драгоценным камнем.
"Миша Император потерял!"
Шурка подхватил кольцо, зажал в кулачке и со всех ног пустился бежать к дому.
"Не отдам, не отдам! - твердил он себе, сжимая до боли в пальцах находку. - У него колец много, а у меня нет... И никому не покажу. Тятьке не покажу, мамке не покажу... а Катьке и Яшке покажу".
Наверняка это было не простое кольцо, а волшебное, и совсем не Миши Императора, потому что как только Шурка стал обладателем кольца, так сразу все кругом переменилось и исполнились многие его желания. И ребята появились на улице, и грабельки, маленькие, ловкие, сделанные отцом из больших, сломанных, очутились прислоненными к удочкам за крыльцом, и Саша Пупа, умытый, причесанный, в кумачовой рубахе и бархатном жилете, окруженный мужиками, торжественно и важно топал к избе Афанасия Горева.
Живо смекнул Шурка, по какому такому случаю движется это медленное, говорливое шествие мужиков. Нет, не кончилась тихвинская! Рано простился с ней Шурка. Еще гулять и гулять ему, глазеть и радоваться до самого вечера.
Он завязал кольцо в носовой платок, сунул его под рубашку, где вчера хранился полтинник. Лежи, перстенек, не шевелись и не показывайся. Не расстанется с тобой Шурка, не разменяет на пятаки, не проиграет в вертушку, будь спокоен.
Шурка присоединился к ребятам, и они, порхнув воробьиной стайкой, раньше мужиков очутились перед домом Горева.
Питерщик стоял на крыльце, подбоченясь, засунув пальцы в кожаные кармашки удивительного пояса, покачивался от удовольствия на носках и заливался тихим смехом.
- Не забыли... Ах, черти драные! Порядочек! - воскликнул Горев, когда мужики подошли к избе.
Афанасий сбежал к ним, они окружили его галдящей оравой, подняли на руки, и вот уже питерщик, потеряв кепку, растрепанный, взлетает к макушкам берез.
- Выше его! У-ух, легонький!
- Будь здоров, Афанасий Сергеич!
- С приездом тебя!
- С праздником!
- Раскошеливайся, брат, на похмелку!
Став на ноги, Горев поблагодарил за почет и дал мужикам зелененькую бумажку.
- Гулять так гулять! - весело сказал он, разыскивая кепку, улыбаясь и покусывая свои усы. - Славь остальных, братцы, не давай питерщикам спуску!
И повел к избе бабки Ольги.
Миша Император не вышел к мужикам. Бабка Ольга сказала, что ему недужится.
- Ничего, мы тебя замест сынка покачаем, - ответил Ваня Дух, торопливо подступая к хозяйке.
И, как ни отбивалась бабка, покачали ее мужики, поздравили с благополучным приездом сына из Питера, пожелали ему выздоровления, богатой да красивой невесты, а бабке - кучу внучат. Пришлось бабке Ольге бежать в избу за деньгами.
Шурка видел, как в окошко из-за занавески выглянул Миша Император с повязанной полотенцем головой, когда его мамаша рассчитывалась с мужиками. Шурка потрогал напуск матроски и постарался на всякий случай отойти в сторону, чтобы не попасться, грехом, на глаза Мише Императору.
Мимо шел с обеда пастух Сморчок. Мужики зазвали его с собой.
- Погуляем немножко, Евсей Борисович, - сказал Горев, уважительно здороваясь.
И Шурка впервые узнал, что у Сморчка есть короткое, звучное, как хлопок кнута, имя и есть, как у всех взрослых, отчество. Это его порядком удивило.
- Зальем пожар... ты, поджигатель! - смеялись мужики.
- Избави бог, - сказал Сморчок, присоединяясь к шествию. - Выпить отчего же, можно. Поджигать - нельзя.
- Знаем. Мухи не обидишь, - подтвердили мужики. - Оттого и смешно на Быкова.
- А мухи есть злющие, Евсей Борисович, - усмехнулся Горев, идя рядом с пастухом.
- Ты, Афанас Сергеич, я погляжу, не переменился, - отвечал Сморчок, засовывая под мышку кнут. - Пять годков мы с тобой не видались ай больше? - Он ласково вскинул из-под дремучих бровей светлые глаза на питерщика и внушительно добавил: - Муха душу не трогает, не поганит. Душе я хозяин.
- Хо-озяин! Смотри-ка на него! Над коровами, что ли? - потешались мужики.
- Хозяин над собой, - сказал, не обижаясь, пастух. - А вы - нет?.. То-то же, травка-муравка! Пожелать надо - расцветет душа. Всем только пожелать.
Все шло замечательно. Ребята носились от одной избы питерщика к другой, возвещая хозяевам о приближении мужиков.
Обогнав ребят, подлетел Шурка к своему дому. Отец, босой, в старой, неподпоясанной рубахе, отбивал под навесом косу.
- Тятя, мужики идут... качать! - запыхавшись, радостно сообщил Шурка.
Отец швырнул косу, молоток и плюнул, поднимаясь с бревна.
- Чтоб им сдохнуть, пьяницам проклятым!
Он поспешно ушел в избу.
Шурка не знал, куда ему деваться от стыда. Отец прятался от мужиков, чтобы не давать им денежек. Вот сию минуточку прибегут ребята, закричат под окнами, привалят веселой толпой мужики, а Шуркина мать, бессовестная, высунется из окна и скажет, что отца дома нет. А все видели и слышали, как он отбивал косу, догадаются, что он спрятался, потому что бедный и жадный, станут его просмеивать.