Открытие мира

- А ты спроси, сколько ему отец в кубышке оставил, Стрельцову? Деготь гнал отец-то. Ну и накапало денежек... Без копейки мы вот и волжского луга лишились. Глебовские грозились завтра косить.

- Голов им не жалко, пусть попробуют.

- Пузо - наша обуза, вот что...

- Да и царишко-то нам непутевый достался.

- Сладу нет... Куда ветер дует - туда и гнемся.

- Неужто и впрямь веревку припасать, как Косоуров?

- Нет, ты скажи прямо, Афанасий Сергеич: когда же мужику послабление в жизни выйдет? - слышится Шурке чей-то настойчивый шепот.

- От вас самих зависит, - громко и ясно, каким-то новым, сильным голосом отвечает Горев. - Надо знать, кого бить, когда бить и в какое именно место.

- Да ведь голыми руками огонь не схватишь.

- Поискать - и рукавицы найдутся... в городе, - многозначительно говорит Горев.

- А! Найдутся... И впору будут? - оживленно спрашивают и посмеиваются мужики.

Колени дяди Роди вздрагивают и начинают качать Шурку.

Ему сладко дремлется. Но он борется со сном, потому что интересно знать, про какие такие рукавицы говорит Горев и почему мужики обрадовались этим рукавицам. Он догадывается, что сказано так Горевым к слову, под рукавицами подразумевается другое, что-то хорошее, известное ему и мужикам и неизвестное Шурке. Мужики не просто жалуются на жизнь, как всегда, а упрямо чего-то ищут, чтобы лучше жилось. И Горев не дразнит их, как дядя Ося, а помогает, точно за руку ведет. Должно быть, и в самом деле он хороший, знающий человек, не зря на него Быков собакой набросился.

Шурка вслушивается, но тихий разговор долетает словно издалека, ничего толком не разберешь, голоса мужиков убаюкивают его.

- Жа-алко! О пятом годе мы тебя, Афанасий Сергеич, не послушались керосинцем не обзавелись... А ведь и надо было - фунтов десять.

- Д-да... И поминай усадьбу как звали.

- Не в ней одной заковырка, други. Слепой щенок я тогда был.

- Не скажи. Без крыши генералишку здесь делать нечего. Новую поставить, как Евстигнею, не на что, в картишки ему, видать, не везет... Бросил бы он землю - нам досталась бы.

- Керосин, ребята, у Быкова не переводится.

- Зачем? Усадьба нам пригодится.

- Неужто веришь, Афанасий... пригодится?

- Не верил бы - говорить не стал.

- Не дожи-ить...

- Не мы, так вот он доживет, - говорит дядя Родя и тормошит Шурку. Александр, доживешь до новых дней, помяни тогда меня, грешного, парой пива! Выпей и скажи: жил на свете такой дурак, дядя Родя... зубы скалил... а ему реветь хотелось. Ни хрена он хорошего в жизни не видел, с чем и помер, во веки веков, аминь!

- Брешешь, Родька, брешешь, сивый мерин! - тихо смеется Горев.

- Да иногда и сбрехнуть не грех. Ску-ушно... А-ах, поджечь бы всю Россию! Погрелся бы я у огонька.

"Какие мужики сегодня смешные! - думает Шурка. - Сердитые, а смеются".

Все это не похоже на обычные разговоры. Мужики не ругаются, а будто сообща думают вслух, чего с ними никогда не бывало.

Шурка с усилием раскрывает глаза, зябко ежится. Он ворочается на коленях дяди Роди, стараясь угнездиться потеплее.

В казенке затихла беседа. Парни и девки разошлись ненадолго по домам. Чаю напьются, поедят и снова заведут свою бесконечную кадриль.

За шоссейкой с побелевшими камнями, за серыми, сонно насупившимися избами и амбарами румянится край неба. Вечерняя зорька сошлась с утренней. Они разгоняют за Волгой облака, прокладывая дорогу солнышку.

Скоро затрубит Сморчок, но мужики и не думают уходить от Косоурова палисада. Они все толкуют с Афанасием Сергеевичем. Лица у них как-то подобрели, глаза светятся. Верно, немножко научил их Горев, как жить лучше. Вот бы и Шуркиному отцу послушать... Может, не пришлось бы ему есть тухлые щи в Питере и взашей получать. Но отец почему-то знать не желает Горева. А вот дядя Родя любит Афанасия Сергеевича и во всем соглашается с ним.

- Есть такие люди, правильно... Кремень! Искру дают, - который раз повторяет дядя Родя в самое Шуркино ухо, так что щекотно становится. Будет их, мы скажем, на свете больше - подожгут сердца, поведут народ...

- В тюрьму, что ли? - насмешливо спрашивает дядя Ося, поднимаясь с травы и потягиваясь. - Ха-а... Тьфу! - зевает и плюется он спросонок. - В тюрьму, мытарь, и я могу повести. Дорожка известная, бывал... Нет, ты меня к правде веди, коли растревожил... А где она? Покажи! - требует он, поглядывая исподлобья на Горева, точно вызывая его на спор.

За него откликается Никита Аладьин:

- Найдутся такие, покажут.

- Вот это самое... - Дядя Ося складывает пальцы в кукиш, подносит его себе под нос, будто нюхает. Потом раскрывает пальцы и дует на пустую ладонь. - Видал? Вот те и вся ихняя правда!

- Рехнулся ты, Тюкин, от безделья, - недовольно говорит дядя Родя, спуская Шурку с колен. - Александр, спать пора. Иди, - приказывает он.

Шурка еще минуточку медлит.

Тюкин скрипит зубами. Дыбом стоят рыжие волосы, в них запуталась солома, перья.

- Ага-а! Рехнулся? - рычит он. - А ты - нет? Страшно на правду-то смотреть?.. А ты смотри-и... Вот она! - Он опять складывает кукиш и сует его в бороду дяде Роде. - Не жмурься! Я всю жизнь гляжу - не боюсь.

Дядя Родя отмахивается от кукиша, как от комара. Мужики принимаются ругать Катькиного отца.

Полусонный, Шурка бредет домой. Не раздеваясь, он сваливается в сенях на постельник, заботливо припасенный матерью.

Глава XXVII

ЧУДО, ВЫМОЛЕННОЕ ШУРКОЙ

Вот так и случилось, что проспал Шурка самое интересное.

Когда поздно утром поднялся он в мятой матроске, тесных жарких башмаках и, продирая кулаками глаза, хромая и натыкаясь в сенях на ларь и кадки, вышел во двор, отец, на себя не похожий, умывался у крыльца. Лицо и руки у отца были в саже, точно в трубу лазил. Один рукав питерской рубахи болтался лоскутьями, другой совсем пропал. Через все голое плечо, обожженное, в волдырях, шла глубокая царапина в запекшейся крови. Расставив широко ноги в серых от пепла сапогах, фыркая грязной мыльной пеной, отец оживленно рассказывал матери:

- Дрожит вся, мычит жалостно, а упирается... телушка-то. Я ее хвать за рога - и волоком. Быков кричит: "Не тро-ожь! Убьет!" - а я знай волоку... Тут бревно на меня свалилось, задело немного. Насилу выскочил. И телушка за мной... Дотла сгорел двор... Однако добро, скотину преотлично вытащили.

Мать, поливая из ведра в черные отцовы ладони, ахает и крестится.

- Слава тебе, хоть ветру не было! И нас спалило бы... Уж так полыхало, ужасти! Я хотела сундук из чулана тащить... Господи, плечо-то! Хоть содой посыпать... Да пошто ты сунулся в огонь?

- Как тут не сунешься? Жалко... Не пропадать же добру.

Не стоило большого труда догадаться, что был пожар у лавочника. Отец поспел на пожар, видать, вовремя. А Шурка прозевал редкое зрелище.

Он сердито щурится на солнце, поднявшееся довольно высоко, завистливо и восхищенно разглядывает отца. Левый, опаленный ус заметно стал короче правого.

- И лавка сгорела? - спрашивает Шурка. - А пряники?

- Уцелели, - смеется отец, плескаясь водой. - Да ты что, разве не был на пожаре?

- Его и набат не поднял, - отвечает мать, подавая отцу чистое полотенце. - Бесстыдник! Рубашку-то не снял, завалился, неряха, так и дрых. Измял как, посмотри. В чем седня ходить будешь? Ведь тифинская еще, - ворчит она.

"Вот как! И набат был, а я ничего не слыхал..." - огорченно думает Шурка.

- Не чутко, кто поджег? - спрашивает мать отца.

- Руки-ноги не оставил... На Сморчка показывает Быков. Грозился, слышь, пастух... Кабы не подоспел Родион с пожарной машиной, не отстоять бы нам дом, да и казенка сгорела бы.

- Так и надо, не жадничай, не пускай беседы... Может, парни курили у двора и заронили огонь.

- Ищи-свищи теперь. А двора-то нет.

"Значит, и дядя Родя пожар тушил. И Яшка, наверное, не прозевал, грустно размышляет Шурка. - Только меня одного не хватало. - Он переносит обиду на отца. - Землю у него воруют, а он телку спасает... И хорошо, что я проспал пожар. Всегда буду просыпать пожары. Вот вам!"