Лето ночи

Отец Кавано, напротив, был молодым, темноволосым, необыкновенно энергичным человеком. Майку было известно, что, несмотря на то что он брился дважды в день, примерно к пяти часам на смуглых щеках неизменно появлялась отчетливо проступающая щетина. К мессе отец Кавано относился очень трепетно и говорил, что Господь таким образом приглашает всех людей присоединиться к Тайной вечере. Почтения к священным ритуалам он требовал и от алтарных служек. По крайней мере от тех, кто остался при нем и продолжал исправно выполнять свои обязанности.

Среди этих немногих был и Майк. Отец Кавано требовал от мальчиков многого, и прежде всего понимания смысла молитв и песнопений, а не бездумного бормотания вызубренных латинских фраз. Поэтому целых шесть месяцев Майк посещал по средам занятия, на которых священник разъяснял основы христианского вероучения, обучал азам латинского языка и приводил разного рода исторические факты, связанные с мессой как таковой. Алтарные служки, считал он, должны сознательно участвовать в церковных ритуалах, всем сердцем постигая их суть и значение. Учителем отец Кавано оказался весьма строгим и был особенно беспощаден к лентяям, которые просыпали мессу или пренебрегали занятиями.

Отец Гаррисон всегда любил вкусно поесть и уж тем более выпить. Эта слабость старика не составляла секрета ни для кого в приходе. Отец же Кавано вино употреблял только во время обряда причащения, а на пищу, казалось, смотрел как на неизбежное зло. Подобное отношение он проявлял и к посещениям прихожан. Если отец Гаррисон любил поговорить со всеми и обо всем и мог провести целый день на скамье в парке, часами обсуждая с досужими болтунами из числа отошедших от дел престарелых фермеров погоду или грядущие урожаи, то отец Кавано предпочитал беседовать исключительно о Боге. А его посещения больных и умирающих походили на рейды иезуитских коммандос, дающих последние напутствия тем, кому предстояло в скором времени явиться на Страшный суд.

Единственным пороком отца Кавано было, по мнению Майка, курение. Завзятый курильщик, священник практически не выпускал изо рта сигарету, а когда такой возможности не было, только и ждал, когда она представится вновь. Впрочем, Майк относился к этому спокойно. Его родители тоже курили. Да и в семьях остальных ребят курильщиков хватало. Исключение составляли только Грумбахеры, но это немецкое семейство вообще отличалось странностями. А отцу Кавано курение только прибавляло живости и энергии.

В это первое воскресенье наконец-то наступившего лета Майк прислуживал на обеих утренних мессах, наслаждаясь прохладой храма и гипнотическим шепотом прихожан, негромко произносящих ответствия. Майк старательно выговаривал каждое положенное ему по ходу мессы слово – не слишком громко, но и не слишком тихо, артикулируя латинские звуки так, как его учил отец Кавано во время долгих уроков в доме священника. – Agnus Dei, qui tollis peccata mundi… miserere nobis… Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison…[34] – разносилось под сводами церкви.

Каждая служба приводила Майка в восторг. В то время как часть его разума готовилась к чуду евхаристии, другая свободно парила, будто и вправду оставляя тело. Майк мог вдруг оказаться в гостиной, рядом с Мемо, но только не с той, которая лежала там сейчас, а с той, которая вела с ним долгие беседы и рассказывала старинные истории, когда он был маленьким… Или же летал свободно, как ворон с разумом человека, оглядывая сверху старинное кладбище, зеленые кроны деревьев, ручьи и холмы… Или парил над заброшенными колеями, оставленными цыганскими кибитками на старой дороге, которая извивалась среди лесов и пастбищ…

Обряд причащения подошел к концу: сказаны последние молитвы, даны последние ответствия, гостии уложены в предназначенный для их хранения сосуд и оставлены на алтаре. Майк тоже причастился – он всегда делал это перед завершением торжественной воскресной мессы.

Отец Кавано благословил паству и во главе прихожан вышел из храма.

Майк направился в маленькую комнатку, где обычно переодевался, аккуратно сложил сутану и стихарь, чтобы отдать их в стирку экономке священника, и спрятал полуботинки на дно кедрового шкафа.

В комнатку заглянул отец Кавано. Он уже сменил черное одеяние на летние брюки из саржи, голубую рубашку и вельветовую спортивную куртку. Вид священника в мирском одеянии неизменно шокировал Майка.

– Ты сегодня хорошо поработал, Майкл, впрочем, как и всегда. – При всей неофициальности их отношений священник всегда называл мальчика полным именем.

Спасибо, отец… Майк попытался придумать, что бы еще сказать. Ему хотелось продолжить разговор и тем самым продлить эти минуты, побыть подольше с человеком, которым он восхищался.

– Маловато сегодня народу было на поздней мессе… – нашелся он наконец.

Отец Кавано закурил, и маленькая комнатка тут же наполнилась пахучим голубоватым дымом. Остановившись возле узкого оконца, священник обвел взглядом опустевшую стоянку.

– Разве? По-моему, не меньше, чем обычно… – задумчиво произнес он и обернулся к Майку: – Присутствовал ли кто-нибудь из твоих одноклассников сегодня на службе, Майкл?

Вьюком? Среди одноклассников Майка было не так уж много католиков.

– Ты знаешь… Мишель… как бишь ее… ах да, Стеффни. Майк почувствовал, как краска заливает щеки. Он никогда

не упоминал о Мишель при отце Кавано – вообще никогда не говорил о ней, но всегда отмечал, была ли она на службе. Мишель редко появлялась в этом храме: ее родители обычно ездили в собор Святой Марии в Пеории, но в тех редких случаях, когда она приходила к мессе, Майк чувствовал, как трудно ему сосредоточиться на своих обязанностях.

– Но я не учусь в одном классе с Мишель Стеффни, – хрипло пробормотал он, хотя изо всех сил старался говорить непринужденно, а про себя подумал: «Если проболтался Донни Элсон, то эта крыса еще получит свое… Я ему покажу».

Отец Кавано кивнул и улыбнулся – очень мягко, без тени насмешки, но Майк снова покраснел до корней волос и поспешно опустил голову, словно завязывание шнурков было в тот момент самым важным для него делом.

Значит, я ошибся. – Священник затушил в стоявшей на столике пепельнице сигарету и тут же стал хлопать себя по карманам в поисках новой. – У тебя и твоих друзей есть какие-то планы на сегодня?

Нет, ничего особенного.

Майк пожал плечами. Вообще-то он собирался немного пошататься с Дейлом и мальчишками, а потом следить за Ван Сайком. Он снова, в который уже раз, покраснел, осознав, какую глупость они затеяли с этой игрой в сыщиков.

– Я намеревался сегодня часов около пяти навестить миссис Клэнси, – сказал отец Кавано. – Мне помнится, что ее покойный муж незадолго до смерти вырыл пруд на своей ферме. Наверное, она не станет возражать, если мы захватим с собой удочки и проверим, как поживает в нем рыба. Хочешь, пойдем вместе?

Майк кивнул, чувствуя, как внутри поднимается радость – подобно тому голубю, что изображен на западной стене храма как символ Святого Духа.

– Отлично. Я заеду за тобой в «папа-мобиле» примерно без четверти пять.

Майк снова кивнул. Когда отец Кавано впервые назвал принадлежащий приходу черный «линкольн» «папа-мобилем», Майк пришел в ужас, но затем понял, что священник шутит и вряд ли употребляет это слово в присутствии посторонних лиц. Возможно, у отца Кавано даже возникнут неприятности, если Майк кому-нибудь проговорится. Воображение мальчика услужливо рисовало ему двух кардиналов, прибывающих из Ватикана на специальном вертолете, хватающих виновного и тут же заковывающих его в кандалы. Майк представлял себе, как кардиналы допрашивают, а потом увозят в неизвестном направлении его друга. Значит, шутка отца Кавано – это своего рода доказательство доверия. Он как бы говорил этим: «Майкл, друг мой, мы с тобой все-таки светские люди».

Майк попрощался со священником и вышел из сумрачного храма на ослепительный свет воскресного полдня.

Почти весь день Дуэйну пришлось усиленно трудиться: ремонтировать «Джона Дира», выпалывать сорняки вдоль канавы, переводить коров с западного пастбища на луг между сараем и кукурузным полем и даже осмотреть все ряды посевов – там, слава богу, прополки пока не требовалось.

34

Агнец Божий, взявший грехи мира… помилуй нас… Помилуй нас, помилуй нас, помилуй нас… (лат., греч.)