Великое плавание

– А тебя выбросят за борт не позже завтрашнего утра, – спокойно сказал Яньес Крот, закрывая сундук. – Почему ты не рассказал обо всем этом днем, а пришел ко мне объясняться ночью?

Меня смутило его спокойствие. Не ошибся ли Хуан Роса? Действительно ли Хуан Яньес выпустил воду из бочонка? Или, может быть, мы говорим о разных вещах?

– Что ты представляешься дурачком?! – почти крикнул Крот. – Если ты выдашь меня, я, конечно, не промолчу о тебе, и тогда увидим, кто из нас раньше поплатится жизнью.

Я не понял его слов, но сердце мое сжалось как бы от предчувствия какой-то беды.

– Я не понимаю тебя! – пробормотал я в волнении.

– Не валяй дурака! – сказал он. – Ты прекрасно понимаешь меня. Иначе для чего ты морочил голову команде своими баснями о проказе?

– Что ты говоришь, Хуан Яньес? – сказал я, хватая его за руку. – Какая проказа, какие басни?

– Передо мной ты мог бы не ломаться, – грубо отталкивая меня, сказал он. – Я решился выполнить свой план на твоей вахте, так как отлично понимал, что ты-то уж меня не выдашь! Я выпустил воду из бочонка, чтобы заставить этих дураков возмутиться против твоего безумного адмирала. И сделал я это, желая им добра, потому что, плывя на запад, мы потеряем половину команды, пока достигнем суши. И достигнем ли мы ее? А переменив курс, мы сегодня же высадимся на каком-нибудь острове. Все это я заявлю перед судьями, и пускай меня повесят, если найдут, что я этого заслуживаю. Тебя же выбросят за борт без всякого суда, и ты это великолепно знаешь, если знаешь морские правила о людях, которые общались с прокаженными.

– Что такое?. – пробормотал я, холодея от ужаса. – Я не понимаю, почему вдруг меня выбросят за борт?

– Довольно прикидываться несмышленым младенцем! – прошептал Яньес Крот над самым моим ухом. – Может быть, твоя мать и осталась здорова после того, как ухаживала за прокаженным, может быть, и ты не заболеешь, несмотря на то что Эрнандо Кальвахара плюнул тебе прямо в глаза. Что ты смотришь на меня, как баран? Ночью перед отъездом разве не плюнул тебе в лицо палосский прокаженный Эрнандо Кальвахара?

Я должен был удержаться руками за койку, чтобы не упасть. В одно мгновение все как бы осветилось в моем мозгу. Я вдруг отчетливо увидел, как старик, наклоняясь, кладет карту на пол и, прихрамывая, выходит из комнаты адмирала.

Господин отлично умеет чертить карты и, однако, предпочел воспользоваться моими услугами. «Франческо Руппи, или как тебя там!» – крикнул он, и я немедленно прибежал на его зов. Нисколько не задумываясь, адмирал велел мне взять из рук прокаженного сверток. Я сидел над картой тридцать шесть часов, низко склоняясь над ней. Но это еще не все. Карта дала мне возможность отправиться в плавание, и я долго и крепко прижимал ее к груди и целовал. «Миленькая карточка!. „– говорил я. Потом ночью я отшвырнул прокаженного с пути адмирала, а за это он плюнул мне в лицо. Пройдет несколько дней или месяцев, и у меня на груди появятся отвратительные багровые пятна. «Боже мой, боже мой, господин мой, адмирал, как мало значит жизнь Франческо Руппи, если вы так спокойно пожертвовали ею!“ Потом у меня начнут гноиться глаза, все тело распухнет и покроется отвратительными язвами. Мышцы отстанут от костей, а кожа обратится в один сплошной волдырь.

– Теперь ты понимаешь, что мы квиты? – раздался надо мной голос Хуана Яньеса. – Что говорят морские правила? «Холера, чума и проказа с ужасающей быстротой распространяются среди команд кораблей, и бороться с ними на море невозможно. Поэтому человека, больного или только общавшегося с такими больными, надлежит высадить вдали от людских поселений или, если корабльнаходится в открытом море, немедленно выбросить за борт».

– Хуан Яньес, – сказал я, падая к его ногам, – скажи мне, что ты пошутил. Или, может быть, тогда ночью ты плохо разглядел старика, и это был совсем не Эрнандо Кальвахара?

– Я же сказал, что не выдам тебя! – прошептал он. – Ступай на свою койку и постарайся спокойно уснуть. Итак, мы квиты! – добавил он с недобрым смехом. – Ну, господин адмирал, еще одна овечка отбилась от вашего стада!

«Постарайся спокойно уснуть, – сказал Яньес Крот, – я же не выдам тебя». Он не выдаст меня, но я могу заболеть через месяц, через неделю, быть может, даже завтра.

Лежа на своей койке, я старался удержаться от слез. Я закрывал лицо руками и прятал голову под подушку, но рыдания сотрясали все мое тело.

– Что с тобой? – с беспокойством спросил меня вдруг мой сосед по койке, Хуан Роса. – Ты, может быть, заболел, Франческо?

Нет, я еще не заболел. Но не лучше ли мне погибнуть сейчас, чем неделями, месяцами, годами ждать казни? Говорят, что у больных проказой кожа покрывается как бы серой шелухой, на лбу и вокруг рта проступают глубокие складки, сообщающие человеческому лицу сходство с львиной мордой.

Мысли путались у меня в голове, и я понемногу стал погружаться в сон. Я перестал видеть закопченные стекла фонаря, густые ветки старой яблони протянулись надо мной. Я опять в Анастаджо. Мать стоит в дверях и с улыбкой смотрит, как я прилаживаю к сучку качели. Какая она добрая и красивая! Когда она ходит в поле, то завязывает платок под самыми глазами, чтобы солнце и ветер не обожгли ее белое лицо. Вот она ухаживала за прокаженными, но бог спас ее, и она не заболела.

«Не передается ли такая невосприимчивость к заразе от родителей к детям?» – спросил Орниччо у синьора Марио, но, что ответил секретарь моему другу, я не могу вспомнить. Я уже сплю. Веревки качели скрипят надо мной, и нежные белые лепестки осыпаются мне на лицо и руки.

Утром я встаю уже с готовым решением. Сейчас я пойду говорить с адмиралом, но прежде всего необходимо повидать Таллерте Лайэса. Я спускаюсь в трюм и стучу в дверь кладовой.

– Это я, Франческо Руппи, – шепчу я англичанину. – Ободритесь, синьор Лайэс, скоро кончатся ваши испытания.

– Кто может мне помочь? – говорит бедняга с глубокой грустью. – К счастью, у меня нет ни жены, ни ребятишек. Досадно мне, что я ни пенса не оставлю своей бедной матери, но, да простит мне бог, еще более досадно мне погибать, не достигнув берегов материка, о котором говорит господин адмирал.

– Ободритесь, синьор Лайэс, – повторяю я еще раз. – И, если вы останетесь живы, вспомните в своих молитвах лигурийца Франческо Руппи.

Я поднимаюсь вверх по лестнице. У адмиральской каюты я останавливаюсь, слушая, как громко бьется мое сердце.

– Войдите. – отвечает адмирал на мой осторожный стук. – Что тебе нужно? – говорит он недовольно.

Я, очевидно, помешал ему молиться. Зажженная свеча стоит перед распятием. Господин поднимается с колен. Я слышу тихий звон. Неужели адмирал носит под одеждой вериги, подобно святым подвижникам? И все-таки этот человек мог так легко пожертвовать мной.

– Что тебе нужно? – повторяет адмирал строго.

Но я не ощущаю испуга или смущения. Этот человек очень виноват передо мной, и я сейчас скажу ему в лицо всю правду.

– Мессир, – начинаю я, – Таллерте Лайэс напрасно томится в трюме, он не повинен в том, что мы лишились воды.

К моему изумлению, господин не прерывает меня. Он слушает, склонив голову набок и полузакрыв веки. Какие темные круги окружают его глаза! Как он бледен и истощен! Тонкими, сухими пальцами он поправляет свечу и снимает нагар.

– Таллерте Лайэс не повинен в том, что мы лишились воды, – повторяет он за мной. – Дальше, я тебя внимательно слушаю, мальчик.

Он делает шаг по направлению к двери, но, пошатнувшись, хватается за стенку. Как он истощен и слаб! Он терпит голод и жажду наравне с остальной командой, но, тогда как мы хотя бы отчасти подкрепляем себя сном, он все ночи простаивает на молитве. «Ты уже готов разжало-биться, Франческо, – мысленно обращаюсь я сам к себе, – но не забывай, какое зло причинил тебе этот человек».

– Господин, вы заблуждаетесь, если думаете, что рука Таллерте Лайэса выпустила воду из бочки. Это сделало существо гораздо более.

Но что с адмиралом? Он бросается на колени, и я явственно слышу звон вериг.