Страница 20 из 45
Лицо у него очень серьезно и озабоченно. Рядом пять парней стояли, шестой женатик. Курили и разговаривали. Обабок сзади подкрался к женатику, подставил ногу, развернулся и треснул его по шее.
- С маху под рубаху!.. - и оба враз упали.
На Обабка все пятеро навалились и принялись тузить.
- Мир ти, Агафья, - сказал подошедший пастырь, снимая шляпу.
- Здорово, батя! - откликнулись все. - Чего к плясам опоздал? Будешь?
- Нет, ребята, разве мне возможно?
- Ну, чего там... На вечерках ведь пляшешь?
- Ну так и быть. Винишка подадите, так и быть, тряхну.
Обабок, красноголовый и встрепанный, сдернул картузишко, решительно намереваясь подойти под благословенье. Но ноги несли влево, он норовил круто повернуть к священнику все туловище, а повернул лишь свое серьезное, в веснушках, лицо и, выделывая ногами крендели, прытко побежал боком-боком к берегу, все держа под пазухой картузишко и не спуская с бати удивленно выпученных глаз; добежал до обрыва и кувыркнулся под откос. Все захохотали, а батюшка подошел к обрыву и, улыбаясь на барахтавшегося в песке пьяного мужика, преподал ему с высоты благословенье:
- Низринулся еси? Ну, вылазь... хо-хо...
XII
Этим праздничным вечером бродяги подошли к кедровской поскотине. Невдалеке от нее, в самом лесу, на полянке стоял сруб. Он был доведен до половины и брошен, но и ему бродяги обрадовались: подымался холодный ветер.
Андрей-политик подумывал, не пойти ли ему в Кедровку, но, окинув еще раз брезгливым взглядом свои лохмотья и пощупав клочковатую отпущенную в тайге бороду, передумал. Завтра на заре он распрощается с бродягами и, минуя Кедровку, пойдет таежной тропой в Назимово. А вдруг Анна в Кедровке? Нет, время еще раннее, Анна должна прожить у Бородулина до сенокосной поры. Андрей очень утомился большим переходом: лишь прикорнул в углу на груде щеп - сразу же крепко заснул.
- До завтра... - шептал он, засыпая.
Костер ярко горит, варево поспело быстро, бродяги поели с удовольствием.
После ужина Антон забрался в самый дальний угол, положил на сруб согнутую руку, на руку голову и замер. Очень грустно ему стало, так сразу навалилась беспричинная тоска, обвила сердце и гнетет.
Ванька Свистопляс смешное рассказывает.
Тюля смеется по-особому: зажмурится сладко, сморщит нос, схватится за бока и, скривив толстогубый рот, безголосо захыкает.
- А черт ли на них смотреть, - говорит Ванька. - Жил я как-то на речке, на самом малиновом месте, бабы туда по малину ходили, а баб я пуще малины люблю. Баба по малину, я по бабу...
- Хх-хх-хх...
- Да. Лодчонка у меня была. У чалдона угнал. И вот, братец мой, какая история вышла. Сплю это я под елью, пообедал да прилег, и чую - то ли наяву, то ли во снях - женски перекликаются. Вот хорошо, думаю. Гляжу: на той стороне малинник шевелится. Ага! Тут! Скок в лодку, гребу тихонько к берегу, думаю: выскочу сразу на берег да как зареву, напугаю всех, а одну бабенку прихвачу-таки.
- Хх-хх-хх... - хрипел Тюля.
- Да. Вот ладно. - Ванька воодушевился, привстал на колени и, представляя все в лицах, зашептал, словно боясь вспугнуть воображаемых ягодниц: - Вот ладно. А берег-то круто-о-ой да высоченный, еле вылез. И только, батюшка ты мой, я к мали-и-ннику, ну-ка, думаю, возгаркну, как следовает быть... кэ-эк медведица всплыла на дыбы да ко мне!.. Из меня и дух вон. Как я заблажу дурноматом да впереверт по откосу-то бух!!
- Хххх-хх, - покатывался Тюля.
- Да не угадал в лодку-то, ляп в воду, а глыбко, с ручками закрыват, да как начал по саженке отхватывать...
- Хх-хх... А медведица за тобой?
- За мн-о-о-ой, - врал Ванька.
- Хх-хх... Настигат?!
- Настига-а-ат! - кричал, размахивая руками, поднявшийся во весь рост Ванька и тоже заливался смехом.
- Ну что ж, слопала? - норовил подвести Тюля.
- Нет! - отрубил Ванька, и глаза его забегали. - Ты что, язва, не веришь?
- Как не верю?! - крикнул Тюля. - Я сам поврать горазд!
- Самоход, так твою так! - вскипел Ванька. - Лапотон! Удивительнай губерни...
- Ну, будя... Брось... - мирно сказал Тюля.
Он лизнул мясистым красным языком "цигарку", покрутил ее грязными пальцами и почтительно подал Ваньке:
- На, не серчай!
Ванька ублаготворенно улыбнулся.
Тюля достал измызганную колоду краденых карт и, растирая уставшие от хохота скулы, начал сдавать.
- Эй, святы черти! А ну-ка, игранем.
Костер прогорал. Щепы мало тепла давали, сруб был без крыши, становилось холодно.
Натаскав топлива, Антон ушел в лес, выбрался к берегу реки и сел на пень.
Тихо кругом было. В небе стояли лучистые звезды, а на речке закурился туман.
Антон становится на колени и начинает молиться, произнося громко жалобные слова. Молитва не утешает, радостных слез нет. Вспоминает грехи свои, вспоминает Любочку, товарищей, брата, всех врагов, хочет всех обнять, простить, - но все не так выходит, не по-настоящему, не сердцем молится - устами, а сам о другом думает, говорит слова и не может понять какие: душа другим занята, другое видит, неясное и расплывчатое. Вот оно надвигается, как из-за гор туча, гнетет.
- Богородица, - шепчет Антон и стукает лбом в землю.
И долго лежит, прислушиваясь, не готова ль к слезам душа.
Политик спит, а те трое играют в карты. Ванька всех удалей орудует. Ему карта валом валит. Дед сердится, Тюля тоже. А Ванька всякий раз, как только дед опасливо клал на кон карту, широко замахнувшись и крякнув, бил своей.
Тюля играл вяло, путал масти, валета называл "клап", даму - "краля".
Ванька острил над ним:
- Эй ты, шестерки козыри!.. Сдавай.
Ванька целую кучу медяков выиграл. Тюля из своих лохмотьев все вытаскивал зашитые пятаки, гривенники и двугривенные и смотрел с тоской, как Ванька складывает медяки стопочкой, а серебро за щеку, в рот.
- Портки заложил, рубаху в гору! - крикнул весело Ванька, ставя карту.
- Бита! - с размаху хлестнул дед тузом.
- А у меня фаля! - подпрыгнул Ванька, показав даму пик, и загреб все деньги.
В это время выросла над срубом чья-то голова в шапке и торчащий ствол ружья.
- Здорово, - сказала голова.
- Здорово, - ответил за всех дед. - Ты что, пастушок, что ли?
- Да...
- Сколько получаешь?
- Сколько получаю, столько и пропиваю...