Страница 174 из 174
- Дрянь лес! - кричал и Барышников.
- Ха, дрянь. Вы не видали... У меня в Коровьих Задках корабельные рощи, самый лес строевой...
- Дрянь лес... Видел я... Ха, тридцать тысяч. Заломили цену изрядную-с. А вот, ежели угодно - любую половину.
- Ни копейки меньше.
- Желаете пятнадцать тысяч серебром?
- Тридцать тысяч, тововна...
- Ну, тогда извините-с, нам с вами пива не сварить... Митрич, собирайся!
И, прощаясь с хозяевами, Барышников таящимся шёпотом сказал:
- Только имейте в виду, уважаемые господа: ведь в ваши края может пугачёвская сволочь нагрянуть. Да и нагрянет. Очень даже свободно... Тогда от вашего имущества один пепел останется... Я вас запугивать, конечно, не хочу, возможно, что милосердный промысл божий и сохранит от злодеев сии места, а только что... Опаска не вредит-с.
Сердце помещика дрогнуло, одутловатое лицо вытянулось, увлажнившиеся глаза неспокойно завиляли. Он сказал:
- Нет, в наши места злодеи не придут. О сем не можно и помыслить...
- Да ведь всяко бывает, - проговорил Барышников, надевая поданную Митричем шубу. - Тогда уж не пеняйте на меня.
Тройка отъезжающих бежала ленивой рысцой. Барышников, толкнув локтем Митрича, сказал ему:
- Сейчас нас вернут...
- Навряд... он, пузан, упорный...
- Да уж поверь...
Действительно, не проехали они и пяти верст, как их нагнал в легких беговушках секунд-майор Невзгодин.
- Вот что, достопочтенный Иван Сидорыч, - проговорил он. Посовещавшись с супругой, я решил, тововна, уступить вам лес и свое обзаведение за двадцать восемь тысяч.
- Пятнадцать, наипочтеннейший-с...
- Ах, упрямец, ах, упрямец... Ну, и прижимист вы. Давайте двадцать пять, тововна... Так и быть.
- Ну, будь не по-вашему, ни по-моему, - шестнадцать тысяч...
- Не скупитесь, прибавьте... Лес-то какой!..
- Дрянь лес.
- Ну вот, тововна, заладили... Побойтесь бога!
- А вы Пугачёва побойтесь, уважаемый... А то будете локоток кусать, да уж поздно-с. Ведь я и сам, как изволите видеть, на риск иду.
- Не связывайся, батюшка Иван Сидорыч, плюнь! Долго ли до греха... подзадоривая помещика, встрял в разговор Митрич.
- А и то правда, - проговорил Барышников, с неестественной торопливостью попрощался с помещиком и тронул ямщика:
- Пошёл, Никита!
- Тововна-тововна, стойте! - припустился за ними следом на своей беговуше помещик. - Иван Сидорыч, остановитесь, куда вы торопитесь-то...
- Как, куда? У меня в Москве да в Питере дела, почтеннейший. Никита, попридержи коней.
- Двадцать три тысячи желаете?
- Ни гроша больше... Да, кажись, я передумал, пожалуй - спячусь... Мне вашего леса едва на год хватит... Что я стану делать тогда?
- Что вы, что вы, Иван Сидорыч. Леса вам, тововна, хватит на всю жизнь. У соседних помещиков на сруб купите, они рады продать, я знаю... По речушке весной самосплавом...
- Ну, в таком разе, ежели соседи ваши соглашаются продать лес, я шестнадцать тысяч, как сказал, дам вам...
- Двадцать две! Вот вам! Я ведь вам, Иван Сидорыч, восемь тысяч скостил, а вы, тововна, только одну прибавили... Двадцать две! Пользуйтесь добротой моей...
- Пошёл, Никита! - крикнул ямщику Барышников, и тройка, гремя бубенцами, тронулась вперёд.
- Стойте! - снова помчался помещик за тройкой. - Так это ваше последнее слово?
- Самое последнее... Ежели не уступите за шестнадцать тысяч, ей-ей, уеду... Я раздумал, покупать. Вот Митрич отговаривает, стращает... Пошёл, Никита!
- Стойте, стойте, тововна! Чёрт с вами, я согласен...
Так, на большой дороге, среди бела дня, был ограблен Барышниковым помещик-простофиля.
В БАНЕ
(К главе двадцать пятой)*
Надо было делать приступ на Яицкий городок, но у Пугачёва как на грех пересекло поясницу. Чем лечить? Поп Иван сказал:
- Давай, батюшка ваше величество, я тебе спину-то в бане редькой натру: немощь аки рукой снимет.
_______________
* Пометка автора в конце наброска: "Прервано - в случае
надобности будет закончено. 24. VII - 42".
Набросок намечался автором как начало к 25-й главе второй книги
"Е. П.", но в процессе работы не был использован. - Ред.
Баня на задах пугачёвского огорода, она просторна, оконце широкое, свет есть. Возле этой бани ещё так недавно мучительно умирала в сугробах Лидия Харлова с братом.
Пугачёва вели под руки палач Ванька Бурнов и поп Иван. Пугачёв шёл согнувшись, глядел себе под ноги, от боли кряхтел.
В горячем банном воздухе Пугачёву полегчало. Мыл его поп Иван. У Пугачёва тело белое, крепкое, не укулупнёшь. Присадистый крепыш Ванька Бурнов весь, как медведь, в шерсти. Вислозадый поп Иван широк в кости, дрябл, брюхат и очень жирен. От поджилок к широким плоским ступням и по рукам лились, как реки с притоками и ручейками, толстые, чрезмерно набухшие от пьянства вены. Они разносили по телу отравленную сивухой кровь. Он был трезв, но от него нестерпимо пахло винным перегаром.
Пугачёв, с сожалением глядя на него, сказал:
- А ты всё пьянствуешь, батя, всё хнычешь: горе да горе у тебя. Кто же огорченье-то сотворил тебе, хоть бы поведал.
- А сотворил мне толикое огорченье помещик наш гвардии штык-юнкер в отставке Гневышев, - с охотой откликнулся лохматый, толстоносый батя.
Он опрокинул шаечку воды на раскалённую каменку, густой пар туманным напыхом шибанул под потолок.
Пугачёв обычно хлестался веником сам, но сегодня со всем усердием парил его Бурнов. Повалившись животом на дубовую лавку, Пугачёв от удовольствия только покряхтывал и гоготал.
- Наддай, наддай! - сквозь зубовный скрежет сам себе покрикивал Ванька Бурнов. Страховидный, одноглазый, с рыжими торчком волосами, он с одинаковым болезненным сладострастием сек розгами преступников, вешал приговорённых, резал баранов и коров и хвостал веником царя-батюшку, которого чтил превыше всего на свете.