Страница 160 из 174
Солнце село. Для Суворова это была уже ночь. Он обычно в два часа пополуночи вставал, в десять утра обедал, в восемь вечера вновь отходил ко сну. Впрочем, в боевой обстановке этой привычкой Суворов пренебрегал.
Заночевали в кустах и путники. Утром, чем свет, велели закладывать бричку. Суворова возле стога уже не было. Нагнали его часа в два. Рунич, настигая генерала, поднялся в повозке и осмелился крикнуть:
- Батюшка, ваше превосходительство Александр Васильич! А не угодно ли будет вашей милости винца?
Суворов повернул свою савраску и, остановившись возле кибитки, сказал:
- Помилуй бог, можно выпить и закусить.
Рунич подал ему чарку, хлеба с солью, кусок сухой курицы. Суворов крестясь, выпил, взял хлеб и курицу, сказал: "Спасибо, братцы", поворотил лошадь, забросил плётку на плечо - и был таков.
Суворов нервничал. Водка не успокоила его. Он дёргал головой, моргал, выкрикивал, как и в тот раз, в кибитке:
- Я солдат, солдат! Приказано! Всемилостивой государыни приказ...
Сделав версты две, он остановил савраску, отхлебнул из походной фляги сам, угостил и бородатого донского казака с голубыми добрыми глазами. Но успокоение не приходило к нему.
- История, история! - выкрикивал он. - Творится история.
В его ушах ещё не замолкли раскаты турецких и русских пушек, обоняние ещё хранило запах порохового дыма, перед глазами всё ещё мелькают штурмующие колонны чудо-богатырей... И вот, извольте вершить историю! Охотиться за "домашним врагом"!.. На сердце Суворова сумеречно, вся степь, вся ширь степного простора, всё русское раздолье - в мрачных красках, угнетающих душу.
- Нет, нет, всемилостивейшая! - опустив голову, вслух думает Суворов: - Я с мужиком драться не привык... Помилуй бог! - выкрикивает он и ловит чутким ухом, как сзади него цокают по отвердевшей дороге копыта казачьей лошадёнки. - Турку бью, немца бью, поляка бью, всякого врага бить буду. А мужика сроду не бивал...
- Чего изволите молвить, ваше превосходительство? - подлетает к нему казак.
Как бы пробудившись от сна, Суворов вскидывает голову, смотрит, указывает куда-то плёткой, говорит казаку:
- Видишь, Семёныч, стога? Вон-вон... Езжай, братец, приготовь из сенца пуховичок, ночевать будем.
Казак пришпоривает коня. Суворов ещё отпивает водки, трясёт головой, сплёвывает чрез зубы, по-солдатски, и вперёд, вперёд на своей савраске.
- Ха, мужик... А кто он, мужик? Кто в армии российской?.. Пусть Михельсоны, да Муфели, да Меллины домашнего врага ловят... Да, да! А я... сам мужик, сам солдат, сам русак среди русаков!
Он смотрит на запад, от солнца осталась золотистая горбушечка, вверху редкие облака, а по степи тёплая рыжеватая сутемень.
- Мятеж, восстание... Мужик бунтует... У меня, в Кончанском, тоже мужик сидит... А не бунтовал... ни при мне, ни при отце, ни при деде моём... Извольте посмотреть, всеблагая, как валятся пред вашим рабом Александром мужички... "Батюшка, Ляксандра Васильич, купи ты нашу деревеньку!" - "Дак как я вас, помилуй бог, куплю, у вас своя госпожа, моя соседка..." - "Ляксандра Васильич, она у нас все жилы вытянула, насмерть велит бить, а ты, батюшка, по-божецки своих содержишь, жалеешь их". Да, да, извольте посмотреть, ваше величество! А то - бунт, бунт!.. Я, матушка, знаю почище тебя мужика и барина!.. Ты проведай-ка, матушка, много ли Суворов на вотчинах своих нажил? Ни рубля, ни козы, не токмо что кобылы! Суворов закатился скрипучим смешком. - Нет, матушка, с мужиком тоже надо умеючи... А то разворошили муравьиную кучу, натворили делов, а теперь наш брат, солдат, поди, расхлёбывай!
Не спалось Александру Васильевичу этою ночью на сенце, под стогом. Он вытянул голую ногу, растолкал пяткой храпевшего вблизи бородатого казака.
- Семёныч! Не спишь?
- Никак нет, вашество, чегой-то не заспалось, - мямлит спросонья казак.
- Помнишь, братец, как мы Туртукай брали? Ты в деле-то был?
- Был, как же... Семерым басурманам головы снёс да троих на пику поддел...
- Молодец!
- Рад стараться!
- Старайся, старайся... "Слава богу, слава нам, Туртукай взят, и я там!.." Ну, да ведь я, Семёныч, хитрый! Фельдмаршалу-то Румянцеву донёс тогда: "Слава богу, слава вам!" Ха-ха...
- Да уж, эфто чего тут, - мямлил казак, борясь со сном, и вдруг снова захрапел.
Суворов лежал на спине, глядел в небо. В его глазах - восторженность и слёзы. Всё небо усыпано крупными чёткими звёздами. Боже мой! Какие таинственные письмена в высотах, какое непостижимое вокруг величие! "Вся премудростию сотворил еси", - звучат в растроганной душе Суворова слова стихиры: певал когда-то такое в деревенской церковке села Кончанского...
Боже мой! Что есть история... Монарх и солдат?.. Пугачёв и Суворов?.. Что есть шар земной?..
- Природа - мать, природа - мать! - бормочет он. - Не земля, а картечинка, помилуй бог. И мы - на ней!.. Каждой планиде своя судьба... И земле - своя, и мне, и Пугачу, и царю Додону, и всем, всем своя, неподкупная участь... Галилеи, Коперники, Невтоны... А Суворов - солдат... Штыком, штыком, да на ура! Эка штука... Семёныч, спишь?
- Никак нет, вашество!
- Нога, Семёныч, мозжит у меня... Зашибли басурманы мне ногу, в овраг с конём сверзился... Помнишь?
- Как не помнить - помню... Вам бы, ваше превосходительство, воздохнуть да попокоиться, а тут... с нашей мужичьей дурью хлопочи-справляйся!
- Служба, казак!
- Известно - служба, что дружба, через плечо её не кинешь... Никак, заря близко?
3
С утренней зарёю Рунич и Долгополов пустились в путь, но генерала Суворова на месте уже не было. Целый день гнались они за ним, да так и догнать не смогли. Ещё протекла ночь, и лишь на следующее утро прибыли оба в населённое малороссами село Никольское, что против Камышина. Избы здесь высокие, многие строения на сваях, - во время вешних разливов Волги местность затоплялась. Жители - чумаки - промышляют поголовно возкою соли с Элтонского озера.
Путники остановились у приподнятой на сваях избы. Их поджидал здесь адъютант Суворова, молодой Максимович.
- Я уже успел заготовить как вам, так и генералу помещение, проговорил он. - А хозяйке заказал, чтоб она избу не мела и стол скатертью не покрывала: мой генерал терпеть того не может, чтоб для него суетились да прибирали.