Страница 41 из 46
Он всё ещё не спускал с Падурова пристальных, как бы выщупывающих глаз. Падуров чувствовал, что ему немедля нужно успокоить этого насторожившегося человека. Да, успокоить, заверить его в своей преданности. И, чуть помешкав, он сказал, глядя, как в бездонный колодец, в большие тёмные глаза Пугачёва:
- Я так полагаю, ваше величество, что и дед ваш, Пётр Первый, тем и могутен был, что народа не гнушался и, подобно вам, от народа сирого науки перенимал...
- В прицел, в прицел брякнул! В самый прицел! - обрадованно закричал Пугачёв и всем корпусом отвалился в кресло. - Ну, сыпь дальше, сказывай.
- Как только Оренбургский край был завоёван, начался грабёж местных земель русскими промышленниками. Взять, к примеру, Белорецкий завод братьев Твердышёвых. Оный завод купил у башкир семьсот тысяч десятин земли с лесом и без леса за шестьсот рублей, то есть за тысячу десятин уплатил меньше чем по рублю, или за медную копейку - двенадцать десятин.
- Ая-яй... Пошто же они, дураки, за такую пустяковину продавали-то?
- Насильно, ваше величество. А которые не соглашались, тех в тюрьму.
- Ах, трясучка их забери... Злодеи... - причмокивая, Пугачёв сокрушённо покачал головой.
- Опричь того, насмелюсь сказать вам, что татарская беднота страдает, пожалуй, ещё горше, чем башкирская. Богатые татары-помещики, ваше величество, владели огромными землями, правительство закрепощало за ними землепашцев-татар, - продолжал Падуров. - Наиболее богатые помещики-татары возводились в дворянское достоинство.
- Ишь ты, богатые возводились, - жёлчно сказал Пугачёв. - А вот мы бедных учнём возводить! А всех великих графов, злыдней проклятущих, на рели вздёрнем! - И Пугачёв пристукнул кулаком в столешницу.
Падуров, не торопясь, рассказал Пугачёву, что и прочим народностям живётся тоже несладко. Недаром всего лишь два года тому назад сто семьдесят тысяч калмыков, покинув родные степи, откочевали в Персию.
- Видать, на тутошних раздольных степях только богатым просторно жить-то, а бедному люду... тово... шибко ужимисто.
- Так, государь, - склонил Падуров голову. - Такожде тесно и на Южном Урале, где вельможи да купцы начали заводы строить. Горные промыслы год от году приумножались, а посему и земля под заводы всё больше да больше урезывалась у башкирцев. Особливым же хищником был граф Пётр Шувалов с родственниками да приспешниками.
- Ну вот, ну вот, - сказал Емельян Иваныч и, опустив подстриженную "в кружало" голову, отдался малое время раздумью. - Все иноверцы, такожде и мужики русские, - проговорил он, - шибко утесняются правителями, да барами с купечеством, да судьями лихими. Люто претерпевает народ. Эх, ты, горе, горе! Слышь, полковник... Вот ты про башкирцев сказывал. Это когда же у них растатурица-то была, мутня-то.
- А последнее восстание возгорелось, ваше величество, двадцать лет тому назад. Обиженные башкирцы по душевной простоте верили в могущество императрицы Елизаветы, что даст им заступление. Они трижды засылали к ней депутацию, но всякий раз депутатов схватывали ещё в Башкирии, местные власти срубали им головы. После сего мулла Батырша Алеев разъезжал по Башкирии, подбивал башкирцев да татар с киргизами на священную войну против поработителей. Тогда оренбургский губернатор Неплюев, скопив военную силу, измыслил натравить народ на народ. Когда башкирцы и киргизы затеяли меж собою распрю, генерал Неплюев этим коварно воспользовался. И восстание было потоплено в крови. Погибло тогда шестнадцать тысяч убитыми, четыре тысячи брошено было в тюрьмы, у трёхсот человек отрезаны носы и уши, семьсот деревень сожжено.
- Так, так! Хм... - угрожающе вымолвил Пугачёв, набрал полную грудь воздуху, надул щёки и с шумом выдохнул.
- Вот, государь, как доднесь обстоит дело, - закончил Падуров. - А башкирцы да и другие народы, я сам слышал, давно толкуют промеж собой: "Носится, мол, слух, будто на государственный престол мужской пол возведён будет замест бабьего. В то время, мол, какой ни есть милости просить постараемся. И что мужской пол царских кровей - это, мол, спасшийся от смерти император Пётр Фёдорыч Третий".
Пугачёв согласно кивнул головой и, всё так же отдуваясь, медленно прошёлся по канцелярии.
- Приготовьтесь, государь! - с волнением возгласил Падуров. Ему вспомнились громкие складные речи знаменитого князя Щербатова в московской Грановитой палате, и, выбирая слова, он произнёс приподнятым голосом: Думается мне, что шествие вашего величества яко царя и заступника всех обиженных будет зело успешно.
- Благодарствую, полковник, благодарствую, - сказал Пугачёв, растроганный сердечными словами Падурова.
Наступило недолгое молчание. Пугачёв, прищурившись, пристально глядел в сторону. Под впечатлением только что слышанных слов в его сознании вдруг возникла картина: широкая степь, вдали лесистые горы, изжелта-красный шар солнца падает на край земли, и некий живой поток быстро несётся по коричневой степи от солнца к Пугачёву. Вот поток ближе, больше, шире... И вьётся... облаками пыль, и топот гудит над степью. Это - дикие, гривастые кони, распушив хвосты, закусив удила и всхрапывая, мчат на своих хребтах несметные полчища всадников. Ближе, шире, громче... Стоп!.. Пугачёв, как в саду, в обстании цветов всех красок: яркие маки, жёлтые кувшинки, тюльпаны, васильки. Это бронзовые быстроглазые люди в цветистых халатах, в тюбетейках, в меховых малахаях на бритых головах радостной ратью окружили Пугачёва. "Детушки, верные башкирцы, будьте со мной, я осушу слёзы ваши!" - "Бачка-осударь, веди нас, куда хочешь!" И степь задрожала, и солнце остановилось от воинственных кликов. "Детушки, верные мои народы..." начал было Пугачёв, но обольстительное видение дрогнуло и, подобно степному мареву, исчезло.
- Ась? - произнёс, встряхнувшись, Пугачёв и стал собираться. - На-ка ключ, отомкни вон тот поставец да подай сюда сумку с золотом.
Когда приказ был исполнен, Пугачёв сорвал с сумы печати, а суму протянул Падурову:
- Бери, друг, сколько надо... Да бери больше на расходы на твои. Люб ты мне!
Тёмные обветренные щёки Падурова вспыхнули.
- Нет, ваше величество, - потряс он головой. - Видно, ещё не все дворцовые науки вами забыты, - он угрюмо глядел на Пугачёва и не прикасался к червонцам. - Не гневайтесь, государь, но слово моё такое: я живота и помыслов своих на червонцы не перекладаю!