Всадники

Дмитрий, как видно, не торопился домой. Оглядел пустую завозчицкую, повернулся к Севке:

- Как же тебя в Гусаки занесло? Я так, признаться, из них сбежал.

- А и я чуть не сбежал! - выпалил Севка.

- Чуть не считается. Что ж тебе помешало?

Пойманным воробьем затрепыхался Севка. Торопится растолковать, да все не те слова приходят в голову.

- Я, Дмитрий Егорович, будто стреноженный конь. Путы на ногах! Не слыхали небось, как я на Кушевке через Тавду?..

- Слыхал, брат. Родитель успел доложить.

- Ну вот. Знал ведь, что кобыла жеребая, да с перепугу погнал ее в воду. Как все равно чуяло сердце, что в занявшейся огнем мельнице дядя Порфирий спит...

- А не за полушубком?

- Что вы! Он у меня в ту минуту из головы вон. Вспомнил лишь, когда замок на своей каморке увидел. Тут уж я из последних сил, потому что полушубок и не мой вовсе.

- А чей?

Севка - руку под подушку, выхватил бумажник, развернул исписанный лоскут овчины:

- Вот чей! Самому товарищу Ленину дареный... Товарищ Ленин подарил для Красной Армии. А мне от пулеметчика Дроздова достался. Раненого укрыл меня дядя Федор в эскадроне. Не верите?

- Как тут не поверишь, если документы в руках! - Уставился Дмитрий на Севку. Орел перед ним, а никакой не стреноженный конь!

- Что ж ты прибедняешься, чудак? На крыльях должен парить, какие же путы?

- Дуты! - упрямо повторил Севка. - Меня давно в Москве ждут, а мне не сдвинуться.

- Почему?

- Потому! Убеги от хозяина, так ты сразу вор. Жеребенок-то на моей совести! А тут еще Назарка повис на мне: или будь в Гусаках, или бери его в Москву! Зина мне письмо за письмом. И в каждом: "Лежачий ты камень!.."

Встал Дмитрий, положил Севке на плечи большие руки.

- Можешь написать своей Зине, что ты не камень вовсе, а человек. Хороший человек! Вот терпение у тебя и вправду каменное. Ну, да и каменному приходит конец.

На крылечке заскрипели половицы. Возвратился Порфирий, погасил фонарь.

- Вызвездило! Ночь - ни дать ни взять - та самая, про которую Севка в книжке читал. Одного Вакулы с чертом не хватает да царицыных черевичек... Гоголя Николая Васильевича сочинение, - пояснил он Дмитрию. - Может, доводилось читать?

- Доводилось! - улыбнулся Дмитрий и стал собираться домой.

Назарку он будить пожалел. На прощанье сказал:

- Завтра приведете. Я ведь не просто вас навестил, а еще и в гости приглашаю. Чтоб оба были! Будете?

- Будем! - ответил польщенный Порфирий. За все годы службы у Егора Лукича он впервые удостоился чести быть приглашенным в хозяйский дом.

На следующее утро не торопились вставать. Кривоглазый Спирька, церковный звонарь, как ни старался, а не поднял к обедне ни Порфирия, ни Севку.

- Пускай хозяин за нас отмолится, усмехнулся Порфирий, равнодушно слушая звон. - У него грехов-то поболе нашего. Небось надевает сейчас свою праздничную жилетку, золотую цепь от часов поперек пуза вешает. Всю обедню будет красоваться на почетном месте у самого клироса, а в голове божественного кот наплакал.

Порфирий не ошибся. Егор Лукич стоял в церкви, но от божественных мыслей был весьма далек. По непростительному легкомыслию обулся он в новые сапоги. Сперва, казалось, все ничего. Но обедня длинная; пока стоял, заныли, загорелись ноги.

"Удружил-таки Алешка Семицветов, сукин сын! - кипел Егор Лукич. Говорил дьяволу - шей посвободнее, мне не перед девками форсить. Так нет же, сделал какие-то шилья... Может, с умыслом? Неужели еще тот зуб помнит, шельма?

Лет тридцать назад молодыми парнями встретились Егор с Алешкой-сапожником в кулачном бою. Егор был половчее. Он успел присесть, и Алешкин удар пришелся по воздуху. Зато сам Егор, не замахиваясь, двинул тычком. Алешка пошатнулся и вместе с кровью выплюнул на снег передний зуб. Может, теперь он и припомнил Егору ту давнюю обиду? Почем знать.

Обедня затянулась. Егору Лукичу все не в жилу: и дьяк гнусавит, раздражает, и поп бормочет свое, как сонный, и звонарь Спирька службы не знает, одноглазый мерин! Бухнул бы в колокола, хор запел бы "Верую", глядишь, поп и сообразил бы, что пора кончать. Будто господу-богу не все равно, длинно ли молятся, коротко ли. Может, короткая молитва ему еще и приятнее.

Наконец служба кончилась. Загудели над Гусаками редкие удары колокола. Егор Лукич вздохнул с облегчением и двинулся к попу, который уже приготовил крест для целования.

Но и тут ему не было удачи: откуда-то вывернулся плешивый старик Роман Гнедых, главнейший в Гусаках пьяница, и успел-таки первым приложиться к холодному серебру.

"Черт тебя вынес!" - чуть не вырвалось у Егора Лукича. Но вспомнил, где находится, и только негромко досадливо крякнул.

- Прошу ко мне после обедни, отец Селиверст, - шепнул Егор Лукич, тронув губами крест. - Посидим, побеседуем.

Услышал и Порфирий колокол, возвещавший об окончании обедни. Но не заторопился в гости. Он хоть всего только мельник, а цену себе знает, не побежит! Пусть богатеи подождут, потомятся.

Выждав добрый час времени, он надел треух, позвал Севку да Назарку:

- Пошли!

Но Порфирий просчитался. Оказалось, его и не думали ждать.

Войдя в горницу, он застал уже изрядно подвыпившую компанию. В углу, под образами, важно восседал поп, отец Селиверст. Справа от него церковный староста Никита Провалинский, а слева - сам Егор Лукич, успевший скинуть опостылевшие сапоги и обуть старые.

Захмелевший Макар, брат хозяина, сидел рядом с Дмитрием и все порывался наполнить из стоявшей перед ним четверти с самогоном-первачом стакан племянника. Но Дмитрий отодвигал стакан.

Принаряженная Степанида, повязанная вишнево-золотистым шелковым платком, крутилась возле стола, следя за тем, чтобы гости отведали разных кушаний: и студня, и окорока, и копченого осетра, и колбасы домашнего приготовления.

Заметив вошедших, Егор Лукич вопросительно переломил бровь, глянул на Степаниду. Но тут Дмитрий вскочил из-за стола, усадил Порфирия, Севку и Назарку.

- Тебе, Порфирь Кириллыч, придется теперь одному, - наполнил он стакан мельника. - Штрафуем за опоздание!

Порфирий не заставил себя упрашивать. Поднял стакан, оглядел застолицу:

- С праздником вас! С рождеством Христовым!