Всадники

- Не хуже, говоришь? Мало этого. Надо, чтобы лучше нас. Я его заберу, в Гусаках не оставлю. Оставить, так копотью обрастет...

- Какой копотью?

Долго молчал Дмитрий, задумчиво глядя на заиндевелые хвойные стены по обе стороны убегающей вперед дороги. Наконец повернулся к Севке:

- Какой, спрашиваешь? Той же, которую и мы с тобой, как ни трясем с себя, а она все тут. Въелась! Тебе вот было не сдвинуться из-за жеребенка. Чужое добро! Правда?

- Чужое! - кивнул Севка. - Хозяйское.

- Правильно! Так тебе кругом внушали. И отец с матерью, и дед с бабкой, потому что им тоже внушили. А в школе - учитель. А в церкви батюшка с крестом да кадилом: "Грех! Анафема!" Но кому это было надо, чтоб ты трепетал перед хозяйским добром? Да все тому же хозяину! Мой отец мелкая сошка, но и ему тоже. А были ведь и покрупнее: миллионеры-фабриканты, помещики, прибравшие к рукам тысячи десятин земли. А над ними - сам царь, объявивший себя помазанником божьим. У него в руках уже не только поп да учитель, а и суд, и верные жандармы, и армия, вооруженная пулеметами и пушками. Сила! - Подумал Дмитрий, прибавил: - А только нашлась сила и против царя да помещика. Где они? Одно воспоминание! Но вот в сознании нашем осталась от того режима вбитая веками копоть: со страхом оглядываемся на церковь, верим порой в нечистую силу и по привычке все еще готовы стеречь чужое добро хоть оно и не хозяйское вовсе, а нам принадлежит. Это счастье, что меня, желторотого гимназиста, еще до революции судьба свела с одним ссыльным в Тобольске. С Валентином Бекасовым. Два года корчевал он в моей закоптелой голове пни да коренья. Малость расчистил. Приоткрыл глаза на людскую кривду, которую мы с отцом считали истинной правдой. Но мне еще предстоит до многого доходить. Надо, брат, учиться. Тебе тоже.

- Обязательно! - подтвердил Севка. - Еду ведь не только по своей охоте, а и по приказу командира эскадрона. Велит и дальше быть всадником. Пеший, мол, конному не товарищ. Раз конный - будь впереди!

Севке показалось, что он плохо разъяснил про пеших и конных. Но Дмитрий понял. И еще от себя добавил:

- Путь нам предстоит длинный, а времени в обрез. Потому-то и надо быть в седле. И тебе, и мне с Назаркой, и тем миллионам людей, которые на нашей стороне. Всадники идут быстрее.

В Тюмени Севка не задержался. Переночевали с Дмитрием у Елены Ивановны, купили на толкучке для Назарки подержанный букварь и распрощались.

Второй раз в жизни едет Севка в пассажирском вагоне. Но тогда было холодно, кругом раненые. Сейчас же теплынь, чистота! Даже не верится, что есть на свете такая благодать.

Мелькают станции, все те же. Но куда девались толпы людей? Откуда взялся порядок? Окна вокзалов аккуратно заделаны досками, а то и застеклены. На одном - крыша тесовая, а на другом, глядишь, и железная. Поезда не стоят часами у семафоров, как раньше.

Севка разглядывает пассажиров. Сидят, пьют кипяток, беседуют. Какая-то женщина в большом ворсистом платке, какой-то старичок в поношенной овчинной шубейке. С верхней полки торчат ноги в растоптанных валенках, из которых высунулись две метлы прелой соломы. По одежде-то Севка просто буржуй против остальных...

- Ваши билеты!

Нет, Севка теперь не пугается этого грозного окрика. Он достает из бумажника билет, протягивает ревизору: разглядывай хоть сквозь очки, хоть так - билет правильный!

Завечерело. Пассажиры устроились на ночлег. Кто полез на верхнюю полку, кто прикорнул в уголке, по привычке обнимая во сне свои пожитки.

А Севка у окна. Ему охота наглядеться на ту дорогу, по которой приехал в Сибирь, сравнить, что было и что стало.

А еще надо подумать. Перед ним ведь хоть и радостная, но незнакомая новь. Пробует, по рассказу Клавы, представить себе Москву, квартиру с роялем на Якиманке. Пригодился все-таки адрес!

Думает про Москву, а перед глазами - окраина Гусаков. Раннее утро, мороз, скрип полозьев. Двухпудовый тулуп на Зине, из которого совсем не видать лица. Лишь глаза светятся. И глаза говорят ему те слова, которые приготовила Зина, да не посмела сказать.

Вспомнил, как нашел ее в Тюмени на чердаке и как ноги понесли было его прочь, неведомо куда...

Пуржит за окном. Тарахтят колеса, паровоз выстреливает в темноту искры. Та-та-та!

Нет, это не колеса... Какой-то другой, очень знакомый звук... Конница? Эскадрон скачет? Так и есть! Летят по ветру грива и хвост Бурьяна, летит черная бурка. Неужели командир? Он, Степан Викторович! С лету Бурьян грохает копытами в мерзлую землю, высекает подковами огонь. А ведь под Бурьяном Севкина дареная... Тр-рах! Тр-рах! И пламя... И пламя из-под копыт. И конский храп, и гул. Эскадрон скачет, всадники! И Севка в строю, шпорит коня. Рядом летят комиссар на Юноне, Сергей Гаврилов, Крупеня, Клешнев в красных галифе. А это кто же с бородой? Дядя Мирон! Он же не из нашего эскадрона?.. И дядя Афанас! И Микола Гуж! Оглянулся Севка. Мать честная! От горизонта до горизонта - всадники. Летят и шпорят коней. Тут и Клава, и Зина. И Назарка! Закусил губу, слился с конем, летит, как и вся конница. На нашей стороне!

Сам равняется по старшему брату Дмитрию и коня своего равняет по его коню.