За гранью

…Пламя… Обжигающе-красное, яркое пламя. Хочется закрыть глаза и не видеть его нестерпимого света. Но это не помогает. И сквозь сомкнутые веки пробивается его багровые отблески…

…Крики… Жуткие, громкие крики. Хочется зажать руками уши, но это не помогает. И через ладони пронзительные вопли и горькие стоны достигнут мозга — от них не спрятаться нигде…

…Запах… Нестерпимый тошнотворный и сладкий запах горящего мяса. Хочется зажать нос, и не чувствовать его, но это не помогает… Этот запах будет преследовать всю оставшуюся жизнь.

— Вы забываете про те насилия, которые иудеи чинили христианам на этой земле сотни лет.

— Я ничего не забываю, государь. Только ведь вряд ли в той синагоге собрались одни Агасферы. А вот грудные дети там были. Скажите, сир, какие гонения и на кого они успели возвести?

На минуту повисло молчание. Прервал его Годфруа. Хранитель Гроба Господня говорил медленно, с видимым напряжением.

— Сэр Робер, покаяться в грехе — значит… признать его… Его тяжело признавать перед Богом… но еще тяжелее перед людьми… Люди — не всеблаги… Они не прощают тогда, когда прощает Господь… Я… Я не хотел этого ужаса… Я не думал, что так случится… Люди были опьянены боем… Я не мог их остановить… Вы же сами рубились на стенах Иерусалима, Робер! Разве вы не понимаете, что запрети я им жечь евреев — они бы убили бы меня, а потом все равно бы их сожгли?

— Понимаю, государь. Вы не могли их остановить. И я не мог. И вот так получилось, что честные люди в бессилии смотрели, как распаленная десятком мерзавцев толпа вершит кровавую казнь. Смотрели — и не могли ничего сделать. И пока такое возможно — ни я, ни другие Хранители не можем открыть наши тайны миру. Я не принадлежу себе, государь. С момента принятия на себя этого бремени я живу только ради своих предков и своих потомков. Я должен выжить и передать знания и реликвии своему наследнику. Поэтому, я не могу выполнить вашу просьбу и смиренно прошу отпустить меня в Бретань. Там мой дом. Мне там жить.

— Хорошо. Я отпускаю Вас, и да пребудет с Вами Высокое Небо. Но знайте, пока Иерусалим будет под защитой Хранителя Гроба Господня — Вы и Ваши потомки всегда найдете здесь любую помощь.

— Благодарю, государь, я никогда не забуду этой милости, верю, что её не забудут и мои потомки. Позвольте же мне на прощание сделать одно пожелание.

— Говорите, сэр Робер. С вами пребывает мудрость логров, и я клянусь, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы его исполнить.

— Государь, когда Вас хотели провозгласить Иерусалимским королем, Вы ответили, что не можете носить золотой венец там, где наш Господь носил терновый. Я желаю Вам, государь, остаться в людской памяти рыцарем, не принявшим корону именно по этой причине, а не честолюбцем, который не принял корону короля Иерусалимского, ради того, чтобы примерить на своё чело венец короля Логрского.

ДОРОГА.

Солнце опускалось всё ниже, тени росли, дорога то змеилась между холмами, то взбиралась на вершину, а безлюдная красная пустыня тянулась всё дальше и дальше. Балис дважды определял "условный юг" — дорога не петляла, более-менее точно уводя путников всё дальше и дальше на не менее условный северо-восток.

— Серёжа, я вот что хочу спросить у тебя, — осторожно начал Балис. — С тобой раньше ничего такого необычного не случалось?

Мальчишка недоверчиво посмотрел на офицера.

— В каком смысле — необычного?

— В любом… Странного, труднообъяснимого…

— А с Вами?

— Да вот как раз пытаюсь всё припомнить…

— Ну и как, получается?

— Вообще-то много чего было. Начать с того, что у меня очень острое зрение. Меня в детстве даже Биноклем звали. Я серп Венеры без телескопа вижу.

— Неужели так бывает?

Ага, пошло-поехало. Разговорить, увлечь, отвлечь… Это только те, кто плохо знают армию, рассказывают, что офицеры с солдатами не нянчатся, а на самом деле офицер должен сделать всё для выполнения боевого задания, если надо — то и сопли вытрет, надо будет — и в репу даст… А боевое задание на сегодня — дойти до каких-нибудь обитаемых мест…

— Бывает. Я, по крайней мере, про одного человека кроме себя точно знаю.

— И кто же это? — если первые фразы Серёжка выдавливал из себя недовольно-ворчливо, то теперь мальчишка явно увлекся.

— Мать изобретателя телескопа — Галилео Галилея. Когда он показал ей в телескоп Венеру, она спросила его, почему в трубке серп Венеры развернут в другую сторону.

— Как это — развернут?

— Так в телескопе-то всё видно как в зеркале — в перевернутом виде, — рассмеялся Балис. Серёжкино лицо тоже расплылось в улыбке, и Балис еще раз убедился: пока он всё делает правильно.

— Вот, зрение моё — для начала. Потом у меня история была в семьдесят шестом…

— У-у-у… Я тогда еще не планировался…

— Ещё бы. Мне тогда двенадцать лет было… Как тебе сейчас… В общем, в августе мы с отцом поехали отдыхать в Севастополь. И подружился я там с местным мальчишкой, Мироном его звали… отчество у него еще такое интересное было — Павлинович…

— У нас в классе мальчишка был — Павлин Семочко… Он как-то летом с родителями в Сочи ездил и там с павлином сфотографировался, мы потом эту фотку звали "два павлина".

Что-то уж больно сильно из парня потекло… не знаешь, где найдешь, где потеряешь… Ну да ладно, пока не во вред.

— В общем, весь август мы с ним вместе отдыхали, когда я уехал — взял его адрес, стал письма писать. А они возвращались: нет такого адреса.

— Может, ошибка?

— Не было никакой ошибки. Отец специально узнавал.

— Перепутали чего-нибудь…

Балис вздохнул.

— Нет, Серёж, всё хуже. Когда меня перевели служить в Севастополь, я в первый выходной помчался в Лётчики его дом искать.

— Куда помчались? — не понял мальчишка.

— Ты в Севастополе бывал?

— Не, я только в Одессе. И ещё с мамой под Евпаторией.

— Лётчики — это микрорайон в Севастополе, назван так, потому что там главная улица так и называется — улица Лётчиков. Кажется, там раньше была вертолётная площадка. Окраина города, за Стрелецкой бухтой. Там жил Мирон… Приехал я туда, смотрю, а квартал-то совсем другой. Мирон жил в двенадцатиэтажной башне, а с таким номером там пятиэтажка стоит.