Ведьма

- Сеанс окончен, граждане-товарищи, - оскорбленно вздыхал Генка - Ладно, левой-правой, марш по люлькам!

Никто не двигался с места; Загадка начинал жалобно скулить, а Васятка, забившийся от страха под дырявую корзину, осторожно шевелился там и шептал зачарованно:

- Так они не утопли, Геннадий Никодимыч?

Все знали, что Лукерья с сынком не утопли, Генке и самому не терпелось дорассказать историю, он высовывался из окна и возмущенно орал:

- Да щас, маманя, я ж стих учу на память, Бородавка велела перед сном, чтоб из головы не вылетело! Обождите чуток, не сбивайте, не то сначала придется!

Перед научной методикой Генкиной учителки мать робела, победно послушав тишину, Генка возвращался на ящик и продолжал рассказ.

До войны Остров носил гордое название - Первая Лесобиржа, и у его причалов со стороны деревни Уймы швартовались даже морские суда, заходившие в Двину за лесом или на зимний ремонт. Народу на Первой Лесобирже было тьма-тьмущая, три улицы бараков да еще казенные избы переселенцев, приехавших по оргнабору с голодной Пинеги. Жить старались прочно: берега Острова, разбиваемые каждую весну ледоходом, укрепили заграждением из бревен, поставили новый Дворец культуры с бильярдной и кинозалом, рядом раскатали футбольное поле, выстроили лазарет и детсад. Иностранные морячки часто шастали по Острову, и однажды вся Первая Лесобиржа сбежалась глядеть на негров, про чье существование знали, конечно, из газет и антирасистских плакатов, но чтоб вот так, с близкого расстояния...

- Чюда света! - нервно улыбались мужики, а бабы плевались и видели в "нехрах" явственный облик сатаны, прятались от сглаза в бараки, отчаянные же пацаны ходили за неграми по пятам и все ждали, когда они пойдут в Восьмой барак к бабке Лукерье, ведь нечистая сила завсегда снюхается... Но негры равнодушно миновали Восьмой барак и отправились в бильярдную пить водку, Генкин батя (после Беломорканала в Ширше его не прописывали, а брали только на Лесобиржу разнорабочим, мать замаялась от его тайных ночных приходов и, умолив нового председателя, вместе с Генкой перебралась на Остров) уверял потом:

- Да не, какие ж то диаволы, которы со стопарика хмеляют, а с пол-литры уже под столом? Хлипота одна - точно говорю, всех чертей с ведьмачками НКВД давно повывело как класс, последние, может, на Соловках догнивают!

Однако мать была уверена, что нечистую силу даже НКВД не одолеет, и продолжала винить Лукерью во всех островских несчастьях. И когда по лесобиржевскому "блину" объявили войну, первая мысль у нее, как и у остальных баб, была - это ведьма наколдовала! Потом-то, конечно, бабы поутихли, дотумкали, что не с их Восьмого барака придумывалось, да и жалко стало Лукерью, так она извелась, почернела с той поры, как забрали ее сыночка на фронт. Мобилизация случилась неожиданно - высадившийся на рассвете отряд пошел собирать по баракам даже тех, кому до восемнадцати еще месяц-два, - вот Лукерья и не успела наведьмачить, упредить своей главной беды...

Правда, странное дело, всегда без писем, без вестей знала она, что сейчас с ее сыночком, и на расспросы баб, надеявшихся ненароком узнать и про своих, рассказывала, что вот вчерась ее сыночек захворал животом и отправили его ввиду отсутствия боевых действий в лазарет, а завтра, похоже, посылают их в контрнаступление, но ничего с ним не случится, она знает.

Кто считал ее сумасшедшей, кто верил... Но вот однажды заметалась Лукерья, появился в ее глазах волчий блеск, а наутро нашли ее соседи лежащей на полу без памяти с раной в плече... Рана-то была пулевая, да только выстрела никто не слыхал, и пули фельдшер в плече не нашел - вот как; Лукерья же, очнувшись, радостно терпела боль, шептала, что ее сыночку теперь ничего не грозит... А зимой отморозила Лукерья пальцы на ноге, хотя сидела в бараке, никуда не отлучалась, и опять она была счастлива своей боли, и опять заподозрили бабы, что отводит она колдовством все страдания, которые суждено терпеть ее сыночку... По весне же Остров вдруг начали бомбить. Напрасно последний из ширшенских мужиков, Санька Тараканов, забронированный директором Лесобиржи, страдая, утихомиривал баб, что, мол, никакого колдовства тут нет, а дело ясное, военное: на соседнем острове Ягодник, как это все хорошо знают, расположен секретный аэродром, вот немец и путается, принимает развалины Лесобиржи за ангары, тем более что нашим соколам дан приказ в бой не ввязываться и себя не обнаруживать... Бабы такому объяснению не верили казалось им, будто это Лукерья приманивает самолеты, чтобы на ее сыночка не падали бомбы...

Переждав пост и Пасху, бабы решили действовать: Авдотья Терентьева утопила на Тихих болотах осиновый кол да насыпала в бане тайком песочку в Лукерьины карманы, Генкиной матери собрали хлеба, спичек и послали в Архангельск к знаменитому соломбальскому батюшке, чьи молитвы, по слухам, изгоняли беса. Санька же Тараканов, повинуясь общему заговору, отправил Лукерью в Уйму за сеном. Лукерья чуяла беду, не хотела плыть, жалилась на немочь да на дождь кто ж в таку мокроту сено возит? Санька пригрозил трибуналом, и она собралась... Лодку же на обратный путь прислать ей забыли.

Батюшка прибыл со стороны Турдеева, благословил деток, отведал спирта и, чадя по условиям военного времени китовым салом, осенил крестным знамением Восьмой барак и отдельно комнату Лукерьи, сундук, на котором она спала, углы да дымовую тягу, через которую она должна была вылетать на ведьмачьи шабаши... После священного обряда батюшка попарился в баньке и, велев в случае чего призвать милицию как самую крайнюю меру, отчалил обратно в Соломбалу. Среди баб началось разочарование, даже свары, но назавтра, когда Лукерья с сеном добралась до Острова, талант батюшки явился во всей силе: ведьма в дом не ступила... У самого крыльца она вдруг обмякла, зашаталась и рухнула в песок. Бабы плеснули на нее воды, растолкали. Она очнулась и завыла.

- Что, Лукерьюшка, худо? - опасливо спрашивали бабы, тайком щупая нательные крестики и гадая в уме, - выскочит бес или нет? Пацаны даже схватили палки, чтобы дубасить хвостатого, когда появится, но Лукерья лишь хрипела, а потом вдруг забилась в падучей. Ей успели сунуть меж зубов сосновую щепу. Лукерья колотилась о ступеньку и мычала: