Дом на площади

— О нет! К сожалению, не одно и то же. Ученых дураков не намного меньше, чем невежественных дураков. Но касательно Вильдапфеля вы ошибаетесь. Он человек чрезвычайно умный, но и чрезвычайно корыстолюбивый. Его, разумеется, купили обещаниями материальных благ.

X

Раздался звон стеклянной двери, она распахнулась, и в комнату вошла Эрика. Позади нее показались еще девушки и молодые люди, но, увидев коменданта и ландрата, они оробели и отпрянули назад.

Лубенцов впервые за последнее время посмотрел прямо в глаза Эрики. Его взгляд был на этот раз полон спокойствия и откровенно выразил то восхищение, какое она вызывала в нем.

Наблюдая ее и слушая ее голос, он, по правде говоря, гордился собой, своей выдержкой. А если и чувствовал некие сожаления, то их тихая горечь перекрывалась радостным чувством удовлетворения собой, которое обуревает человека, сумевшего одержать победу над своими страстями.

— Вы ни разу не заходили в наш семинар, — упрекнула она его. — Всюду вы бываете, а у нас ни разу не были.

— Приду обязательно, поверьте мне, — пообещал он. — Никак времени не выберу. Но знаю все, что у вас делается. И рад, что работа идет хорошо. Нужны учителя.

— У нас много хороших людей, — сказала она, просияв. — Я никогда не думала, что в нашем захолустном Лаутербурге столько по-настоящему хороших, честных людей. Хотя бы для того, чтобы в этом убедиться, стоило заняться семинаром. — Она помолчала. — Хочется посидеть с вами, но не могу, меня ждут. — Она вдруг нахмурилась, быстро попрощалась и вышла.

— Пойду и я, — сказал Лубенцов Себастьяну.

Себастьян проводил его до наружной двери.

Совсем стемнело. Мрачное беззвездное небо лежало над городом. Со света казалось особенно темно. Лубенцов медленно пошел по двору, привыкая к темноте.

— Товарищ подполковник, — услышал он негромкий возглас Воронина, и хорошо знакомый голос разведчика в этой кромешной фронтовой темноте напомнил Лубенцову войну.

Воронин вполголоса поведал о предупреждении Кранца и о своем посещении Меркера.

— Это малина, — сказал он. — Самая настоящая малина. Кроме того, Кранц сказал, что Меркер — бывший фашист.

Известие сильно встревожило Лубенцова. Они с Ворониным постояли с минуту молча, потом вошли в дом.

Окинув беглым взглядом лицо Воробейцева, Лубенцов сел за стол, извинился за долгую отлучку и поднял свой бокал, уже наполненный вином. Все выпили и снова налили.

— За Татьяну Владимировну, — сказал Воронин.

Лубенцов вздохнул.

— Так и быть, — сказал он. — Выпьем за Татьяну Владимировну. Вероятно, она уже на пути сюда. — После того как все выпили, Лубенцов спросил: — А теперь расскажите мне, товарищи, как вы проводите свободное время. Где бываете? Что читаете, если вообще читаете? Ну, расскажите хоть вы, Воробейцев.

Воробейцев бросил быстрый взгляд на Чохова и сказал:

— Да так, ничего особенного, товарищ подполковник. Читаю понемногу. Изучаю немецкий и вообще… Скучновато, конечно. Наверное, в большом центре — скажем, в Галле или в Веймаре — офицеры веселее проводят время. Там Дома Красной Армии. Артисты приезжают.

— Да, — сказал Лубенцов, непроизвольно нахмурясь. — Там веселее, разумеется. — Он помолчал, рассеянно повертел в руке бокал, потом продолжал: — Ну, а все-таки? Ну, что вы делали вчера после работы?

— Даже не помню, — сказал Воробейцев и опять посмотрел на Чохова. Чохов сидел сосредоточенный, со сдвинутыми бровями и крепко сжатым ртом. Дома сидел, кажется. Да, да, дома. У меня собака. Заболела.

— Это та, с которой вы ходили на зайцев? — спросил Лубенцов без улыбки.

— Нет. Другая. Та охотничья. Не моя. У меня "боксер".

Воцарилось молчание. Меньшов, который не подозревал о том, что здесь происходит, первый нарушил тяжкое молчание и стал рассказывать о том, как он проводит свободное время. Он сказал, что раза два был в варьете. Там артисты представляют, острят. Глупо, но весело. Читать он стал в последнее время много. И, может быть, только здесь понял, что чтение не праздное занятие, а необходимость и удовольствие. В частности, он прочитал много советских книг о Великой Отечественной войне. Они ему понравились, потому что при чтении каждый раз вспоминаешь факты из собственной военной биографии. Пробует он читать и по-немецки. Он легко прочитал несколько детективных романов, но серьезные вещи ему даются трудно.

Он рассказывал не спеша, в полной уверенности, что все это интересно Лубенцову, раз Лубенцов задал такой вопрос.

— Теперь мы хотим приготовить самодеятельный спектакль, — продолжал он. — Еще не выбрали. Может быть, что-нибудь Островского поставим. Среди наших солдат есть способные ребята. И женщины появились. Анастасия Степановна Касаткина, оказывается, старая любительница. Беда только, что старая. Предлагали мы Ксении исполнить роль молодой, но она не расположена.

— Легка на помине, — сказал Воронин, открыв дверь.

На пороге стояла Ксения.

— Прошу, прошу к столу, — сказал Лубенцов, вставая. Он подвел ее к столу и усадил. Мигом возле нее очутился чистый прибор и была налита «штрафная». Но пить она не стала.

— Я к вам по делу, — сказала она.

— А что? Что-нибудь случилось?

— Нет. Мне надо с вами поговорить.

Лубенцов окинул ее пытливым взглядом и почему-то — будто душа почуяла — вспомнил о предупреждении Кранца и о только что происшедшем неприятном разговоре с Воробейцевым. Нечто тревожное ощутил и Воробейцев. Он почувствовал неприятное колотье в сердце и не мог объяснить себе причину этого; может быть, тут сыграло роль какое-то неуловимое движение Чохова, лицо которого становилось все мрачнее и настороженнее.

Напряжение, неловкость и неясные предчувствия, испытываемые пятью из шести присутствующих, были бы невыносимы, если бы шестой, Меньшов, замолчал. Но Меньшов, выпив, был разговорчив и мил, шутил и смеялся, рассказывая то одно, то другое из своих столкновений и встреч с разными немцами. Потом он сказал, что принимает совет Лубенцова и завтра обязательно напишет знакомой девушке, с которой у него роман еще школьной поры.

— Ларису в «Бесприданнице» она сыграла бы превосходно! — воскликнул он.

— Да, значит, вы хотели со мной поговорить, — сказал Лубенцов и вышел с Ксенией в другую комнату.

— Выпьем еще по одной, что ли? — предложил Воробейцев и, чокнувшись с Меньшовым, выпил. Потом он встал, прошелся по комнате, остановился в дальнем углу, закурил.

Лубенцов и Ксения вернулись из соседней комнаты минут через пять и снова сели на свои места. Ксения пригубила из рюмки вино.

— Что вы, черти, приуныли? — шутливо спросил Лубенцов. — Как будто не рады, что ваше начальство становится семейным. — Он налил всем. Воробейцев подошел к столу.

— Разрешите произнести тост, — сказал он. — Мне хочется выпить за дружбу. За то, чтобы все мы уважали друг друга и друг друга защищали. Как на фронте, хотя и в мирное время. Взаимно… вот именно, защищали и уважали друг друга. Я, в частности, хотел бы скорее вернуться на родину… которую я, как и другие, защищал в годы Великой Отечественной войны. И вот я хочу выпить за участников войны. И еще я хочу…

— Что ж, вы хотите одну рюмку выпить за все на свете! — сказал Лубенцов. — Давайте за дружбу, раз вы предложили за дружбу. Тост хороший, только не совсем ясный. Уважать друг друга — это я понимаю. А защищать? От кого защищать? Да ладно, не будем придираться, выпьем за дружбу. — Он чокнулся со всеми, ни на кого при этом не глядя.

— Я пойду, — сказал Чохов.

— Да, поздно, — заторопился и Воробейцев и сразу же засуетился, ища свою фуражку. Но Чохов не хотел идти вдвоем с Воробейцевым и поэтому спросил Меньшова:

— Вы идете, Меньшов?

— Конечно, — сказал Меньшов.

Ксения молча встала и присоединилась к остальным. Лубенцов глядел, как они собираются. Он, конечно, понимал, что следовало бы произнести обычные в таких случаях слова, вежливости ради задерживать гостей или в крайнем случае проводить их к выходу. Но ему не хотелось этого всего делать, и он махнул рукой на приличия, подумав про себя: "Ладно, воспользуюсь тем, что я начальство. Подчиненные вынуждены прощать начальству невежливость".