Голод

- Я так и знал. Нечего от вас помощи ждать. Теперь можно помирать. Господи, Боже, прости нас!

Услыхали этот стон и переглянулись мы с мамой. Но ни я, ни она ничего не ответили папе. А вечером я сама предложила папе чаю:

- Чаю хотите?

- Дааай...

Я подала чай и отдала ему свой собственный кусочек хлеба. Его откуда-то принес Сережа.

3 декабря.

Сегодня в первый раз пойду на службу.

Еще совсем темно, когда я одеваюсь. В углу чернеет папина кровать. Лежит и все так же стонет. Нехорошо на душе от этих стонов. Мама ушла за водой.

Устало оделась и зачем-то подошла к папе. Он не с'ел вчерашнего кусочка хлеба, и чай не выпит. Сам лежит, отвернувшись к стене. Осторожно говорю ему:

- Я пошла на службу.

А он, все так же лицом к стене, заговорил со стонами:

- Ох, ох... Феюша, как ты голодная-то после болезни пойдешь? Возьми хоть мой-то вчерашний кусочек. Не хочу я...

Удивилась страшно. В голову в первый раз за все время пришло, что он заболел по-настоящему. Так же, как болела я. А потом вдруг подумала:

- Ерунда все это! Притворяется.

Он опять стонет:

- Взяла? Иди с Богом... Ох, ох...

- Взяла, взяла, папочка, поправляйтесь... Пошла я...

Вышла в усталом недоумении. За воротами встретила маму. Она возвращается с ведром воды. Согнулась вся, бедная. Едва тащит.

Все в том же недоумении, молча, взяла от нее ведро воды и хотела втащить на лестницу. Не могу... Говорю ей:

- А он-то мне вчерашний хлеб отдал.

Мне кажется, что она сейчас ответит чем-то насмешливым и презрительным, но она говорит грустно:

- Ну, ладно, иди с Богом.

На службе сижу все в том же усталом недоумении. Меня спрашивают:

- Фейка, ты чего нос повесила?

- Ни-че-го, у ме-ня па-па очень бо-лен... на-вер-ное умрет...

Кто-то восклицает с негодующим изумлением:

- Господи, как она спокойно говорит об этом. Прямо удивляюсь на нее.

Потом шла домой и опять промочила ноги. Подумала, что снова заболею. И как-то стала рада. Теперь, наверное, наверное, умру.

И чем ближе подходила к дому, тем больше думала, что теперь умру обязательно. Уже не радость в душе, а усталая злоба против всех: папы, мамы, Бори и даже Сережи.

Дома со злобой сняла сапоги и отбросила в угол. Никому не говорю ни слова. Сережа лежит, мама на кухне, папа стонет. Не заметила, как подошла к кровати. Взглянула и поразилась. Закутан одеялом до самого подбородка. На месте груди одеяло быстро колышется. Голова отвернулась на бок и лежит ко мне страшным лицом. Глаза закрыты, а губы шевелятся, приподнимают слипшиеся усы. Виден висок, и на нем натянута пожелтевшая потная кожа. С головы спустились и прилипли к ней редкие волосы. Господи, глаза открылись и смотрят на меня. Какие они теперь блестящие! Губы шевелятся сильнее и разрывают мокрые, слипшиеся комками усы:

- Феюююша, прииишлааа...

Голова закружилась. Смотрю на него, как в тумане. И вдруг стало радостно: на табурете яичница и стоит бутылочка с чайным ромом. Да, да, мама все-таки купила. Слава Богу! Побежала на кухню к маме:

- Ну, что, как папа?

А мама уже вытирает передником глаза:

- Плохо очень. Утром в больницу ходил советскую.

- Что вы, мама? Как же он один ходил?

- Да, вот один... Некому было. Доктор сказал - очень опасно. Обязательно в больницу надо. Карету ждем "скорой помощи".

- Мамочка, а карета сегодня будет?

- Сегодня обещали. Ведь его в больнице чем-нибудь полечат, наверное.

И она посмотрела на меня чего-то просящими глазами.

- Конечно, мамочка, в больнице ведь лекарства дадут, и доктор каждый день. Там лучше будет.

Я лгу только потому, что этого просят мамины глаза.

Карета приехала в 10 часов вечера. Два толстых санитара в белых халатах вошли в комнату. С ужасом я смотрю на них. Оба стоят на середине комнаты, под самой электрической лампочкой. У одного красное лицо, как большая буква О, толстый нос и густые брови, а другой смотрит еще сердитей, и говорит:

- Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет.

Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит нижняя губа, как у ребенка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет:

- Да, да, да, я сам сойду.

И вдруг я подошла к страшному, толстому санитару и медленно сказала ему:

- Да, да, он сам сойдет.

И мама подхватывает тоже:

- Да, да, он сам сойдет.

А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы. Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами:

- А... а когдааа приееедете ко мне?

- Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем. Ты не бойся. Приедем, приедем.

Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мокрые, слипшиеся усы...

Санитары тронулись. Голова папы слабо мотнулась и опустилась на грудь. Уже выходят на кухню.

Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно говорит:

- А разве его никто не поедет провожать?

Ага, ага! Папа только этого и ждал. С усилием поднял голову и смотрит на нас умоляющими глазами. Но санитар, словно что-то прочитав на наших лицах, добавил:

- Ну, да мы его в момент доставим.

Уже уводят. Через открытую дверь слышна возня на лестнице и рыдания мамы. И опять сердце словно вскрикнуло. Проститься, проститься надо. Как безумная, бегу по лестнице. Подбегаю к воротам. Стоит страшная карета. На козлах закутанный кучер, и лица не видно. Только кнут тянется из руки. Папу уже впихивают в карету. Мама трясется от рыданий. Господи, Господи! Надо проститься с ним. Проводить его.

Сунулась в карету, а там темно, темно. В углу сидит черный папа и стонет. И опять не могу проститься. И поехать с ним - ни за что, ни за что!.. Господи, как страшно! Даже задрожала вся. И вдруг, не простившись с папой, не сказав никому ни слова, бросилась прочь от кареты. Прибежала в комнаты и бросилась на кровать. Не плачу, а только дрожу.

Потом пришли мама и Сережа. Стоит папина пустая кровать, и одеяло раскрыто. Все посмотрели на это одеяло и сразу переглянулись. Но никто не сказал ни слова.

Торопливо стали укладываться спать. Лежу и слышу, как переговариваются Сережа и мама: