Собственность

Подошло время обеда, и Лени, взяв из барака полиэтиленовый пакет с обедом, отправилась на Второй-лямбда. Как всегда. И, как всегда, запретила мне провожать ее. Обычно я долго следил, как ее гибкая сияющая фигурка мелькает и в конце концов скрывается среди грязно-бурых рытвин и холмов. Как-то очень успокаивало глаза. Кстати, глаза после постоянного хождения без маски, вопреки моим опасениям, не воспалились, как у голомордых. Даже наоборот исчезли красные прожилки бессонных университетских ночей над книгами. Я подозревал, что и в этом заслуга Лени. Просто смотреть на нее - так спокойно и мягко, словно на первую зелень или аквариум с рыбками. Ей даже не нужно было "заниматься мной", как выразился бы Хгар. Или, может, она "занималась"?... Но в этот раз я почему-то очень быстро потерял ее из виду. Стало как-то пусто и обидно, будто ребенку, которому в конце обеда не дали пирожное. Посмеиваясь сквозь зубы над таким ощущением, я, тем не менее, никак не мог заставить себя повернуться и уйти. Вместо этого подошел к двери ее барака и дернул на себя. Она была незаперта - разумеется, зачем? Войдя, я поспешил прикрыть ее за собой, чтоб не напустить пыли в эту совершенную чистоту. Уборку Лени, вероятно, делала ежедневно во второй половине дня. Непонятно только, когда она успевала приготовить мужу обед? И из чего? Я присел на ближайшие нары и глубоко, с удовольствием вдохнул полной грудью. И внезапно понял, что я тут не один. Впрочем, Милленц и не думал прятаться. Чинно сидел на своих нарах и даже улыбался краешком рта, ожидая, когда я его замечу. - Здравствуйте, господин инженер. Черт, я чуть было не ответил на приветствие, чуть было не разулыбался, как последний... - Почему не на работе?! Я вас спрашиваю, Милленц! Приподнятый уголок рта опустился, улыбка превратилася в скорбную гримасу. - Вы хотели сказать "тебя" и "голомордый", господин инженер. Еще и издевается! - собрался было возмутиться я, но возмущения не получилось. Он ведь, если разобраться, прав: я не надсмотрщик, не фельдфебель, и нечего пытаться строить из себя такового. Но и не обращать внимания на подобное вопиющее нарушение дисциплины... Какой черт меня дернул зайти в барак? Ну и идиотское же положение... Сквозь стиснутые зубы я пробормотал: - Я просто интересуюсь, как случилось, что вы оказались здесь, в то время, как... Милленц пригладил лысый коричневый лоб - жестом, каким поправляют длинные волосы. - Просто я не пошел сегодня на работу. Не захотел, господин инженер, и не пошел. Конвойные не слишком тщательно нас пересчитывают, откровенно говоря, я сильно сомневаюсь в их математических способностях... Мы, голомордые, выходим на работу совершенно добровольно, ведь кормят нас, если вы не знаете, только на рудниках. Но иногда... разумеется, далеко не каждый день... мне легче остаться без пищи, нежели идти в эту какафонию, в эту грязь... Не каждый день, нет. Он, вероятно, ждал, чтобы я прослезился. Слава богу, логика у меня работает нормально. - Ну, голодным вы не остаетесь, Милленц. Лени ведь подкармливает вас, правда? Воспаленные глаза вскинулись с чуть ли не суеверным ужасом. - Лени?! Страх не помешал ему старательно воспроизвести ее имя. - Что вы, господин инженер, ни в коем случае, - Милленц вздохнул. - Она берет продукты со склада на заброшенном руднике и кормит исключетельно своего мужа. Запасы на складе не вечны... и это, если хотите, собственность Хгара. Человек должен уважать чужую собственность, это ведь, в сущности, дает ему право называться человеком. Что очень важно, когда других прав практически не осталось. Я глядел на него во все глаза. Вот уж не ожидал услышать от каторжника такое оригинальное развитие филисофии старшего инженера Торпа! Честное слово, надо будет их познакомить. И послушать исторический диспут о собственности как определяющем факторе... - Лени... - Что? - я недоуменно поднял голову. Милленц сглотнул, как всегда делал при переходе с музыкальной фразы ее имени на нормальный Всеобщий язык. Только как-то более напряженно и судорожно. - Вы приходите к ней каждый день... то есть я думаю, что каждый. Обучаете ее, говорите с ней... Вы хоть понимаете, что вы делаете?! Его глуховатый интеллигентский голос вдруг скакнул до пронзительного фальцета. Я уж точно ничего не понимал. Милленц перевел дыхание и продолжал уже ровнее: - Она... совершенно необыкновенное существо. Она способна привязаться к человеку с такой бесхитростной и непобедимой силой, что... Вот Хгар. Вам, наверное, трудно поверить, как, впрочем, и мне... но она очень любила его. Я много думал... Я представляю себе это так: на ее планету прилетел человек со звезд, храбрец, авантюрист... В общем, он был другой. Непохожий на остальных, резко выделяющийся из толпы. И она пошла за ним в абсолютную неизвестность, ведь ее народ, судя по всему, даже не знает космических полетов. А потом... Ей, наверное, многого пришлось насмотреться, пока этого бандита не поймали и не отправили сюда. И тем не менее она пошла за ним даже на пожизненную каторгу. Она и сейчас любит его, но... Я молчал. Почему он считает, что все это должно меня интересовать? Я готовлю из Лени проводника - пока что по участку, а если получится, и малость подальше, - но не более. Какого черта я вообще сижу здесь и слушаю бредни отлынивающего от работы голомордого?! Милленц осекся под моим взглядом. Но через пару секунд таки заговорил снова: - Она здесь одна. Одна женщина среди орды грубых, немытых... вы понимаете. Но никто не смеет ее тронуть, потому что она - собственность Хгара. Кто-то еще хочет чувствовать себя человеком, другие просто боятся... Он защищает ее и имеет на это право. А вы? Вы сумеете ее защитить? Вы... станете защищать ее?! Ничего себе! - Милленц, - мое терпение норовило вот-вот лопнуть, - перестаньте нести ерунду. Почему это я должен от кого-то защищать Лени? Я всего лишь занимаюсь с ней языком. Как, между прочим, и вы. Он вздохнул. - Я - такой же, как все. Обыкновенный голомордый... Я встал. Пора кончать этот бессмысленный треп. - Да, кстати, Милленц, - бросил я, остановившись у порога. Просто очень уж не хотелось выходить наружу. - А вы почему здесь? За что вам дали пожизненную каторгу? Каторжник тоже поднялся на ноги. Снова нелепым движением пригладил, словно прическу, коричневую лысину. Сглотнул, прокатив кадык по тощей шее. - Я написал песню, - запинаясь, выговорил он. - У нас... там, где я жил... сделовало быть осмотрительнее, прежде чем писать такие песни... - В общем, за убеждения, - подытожил я. - Я так и думал. До свидания, Милленц. И приходите завтра на рудник. Пообедать.

* * *

На груди у нее было ожерелье из полупрозрачных овальных камней, мерцавших наподобие опалов. В какой-то момент я присмотрелся к нему поближе и увидел, что это не совсем ожерелье. То есть, совсем не. Выпуклые камни просто лежали на белой коже, не связанные между собой и никак не закрепленные. - Камни, - полюбопытствовал я. - Не падать. Держаться. Как? Лени на секунду свела брови, а затем широко, счастливо улыбнулась, поняв вопрос. Еще на мгновение мимолетно нахмурилась, думая над ответом. - Жизн-нь, - наконец вызвенела она. - Я. Жить. Камни. Не падать, Элль... Стало интересно. Материальная сила жизни, способная удерживать на теле... все, что угодно? Меня бы не особенно удивило: жизнь в Лени действительно казалась осязаемой, сверкала, била через край. Или же только эти "опалы"? Может быть, они как-то связаны с ее организмом, являются его частью, чем-то вроде индикаторов жизненной энергии?... Или я вообще не так понял, - возможно, Лени имеет в виду что-то абстрактное, легенду или древний обычай своего народа... а камни все-таки каким-то образом укреплены на коже?... Я протянул руку. Выпуклая, как линза, поверхность была прохладна, однако теплее воздуха, теплее любого предмета вокруг. Кончики пальцев меленько закололо, это ощущение оказалось слишком приятным, чтоб вот так сразу убирать руку. А затем я почувствовал и тепло, мягкое и спокойное. И лишь мгновением позже заметил, что пальцы соскользнули с гладкого камня на кожу... что это уже пальцы обеих рук... и что они медленно двигаются по ее груди в стороны и вниз, сдвигая края шерстяного платья... Я резко отдернул руки. Во всяком случае, хотел отдернуть. Правда хотел. Короткий музыкальный перезвон, и поверх легли маленькие ладони Лени, тоже теплые, мягкие, упругие, живые. И она что-то говорила на своем языке, быстро-быстро бегали молоточки, подбираясь к самой высокой октаве, и я, конечно же, ничего не понимал, - кроме того, что она не хочет меня отпускать... Совсем некстати вынырнул в памяти Милленц, его длинное интеллигентское лицо, его укоризненные глаза в красную сеточку. Должна была еще вспомниться какая-то его конкретная фраза, - но не вспоминалась... и слава богу. - Элль, - ее высокие груди вздрагивали под моими ладонями, а ее губы старательно, ученически воспроизводили чужие, трудные слова. - Я. Ты... Она забыла глагол - а может, и не знала, с чего бы это вдруг я вздумал учить ее такому... Может быть, кто-то другой - но не я. И подсказывать ей я тоже не стал. И все-таки, высвободив, опустил руки. Пыльная пустота щекотнула кожу, и я сжал кулаки. - Лени, - противный мне самому менторский голос. - Я. Ты. Учить. Говорить. Всё! - судорожная трусливая пауза. - Ты. Хгар... Заткнитесь, черт бы вас побрал, Торп и Милленц! Мы с ней не проходили того понятия, что вы, доморощенные философы, имеете в виду. Незачем ей знать таких длинных и оскорбительных слов... - ... Жена. Она отступила на коротенький шаг назад. - Хгар-р... Даже это грубое имя она произнесла чисто и звонко, короткой раскатистой музыкальной фразой. Несмотря на потухшее в один миг лицо, на умершую улыбку. На две мерцающие, словно камни на ее груди, огромные капли в уголках косящих глаз... И почему-то меня остро, болезненно поразило, что она может плакать. Капли все набухали, росли - вдвое, втрое, впятеро крупнее обычных женских слез, - и внезапно прорвались, побежали на щеки тонкими переливающимися ручейками... Можно ли пройти мимо, когда посреди широкой улицы горько и беззвучно рыдает покинутый, потерянный ребенок?!... Разумеется, можно: вокруг ведь много других взрослых людей, а ты, как назло, торопишься, не станешь же ты опаздывать на важную встречу лишь потому, что какой-то ребенок... Но здесь я был один. И, как назло, никуда не спешил. Только взять ее лицо в ладони. Только вытереть слезы - ничего больше! Но в кармане нет белого батистового платка, а рукав защитного костюма подернут серым слоем пыли... Горько-соленый вкус. Как у слез любого ребенка... любой женщины... Ее руки сомкнулись за моими плечами, она снова о чем-то звенела бессвязным ксилофонным полушепотом, и не пускала, и целовала, и все еще всхлипывала. И обволакивало плотное, осязаемое тепло, и покалывали мелкие иголочки от овальных камней на трепещущей груди... Жизнь. Если бы не эта непостижимая, материальная, сокрушительная сила ее жизни, я бы, может быть... даже скорее всего... "Она способна привязаться к человеку с такой бесхитростной и непобедимой силой, что..." Снова, к черту, Милленц! Но сегодня он пошел-таки на работу - во всяком случае, там, в бараке, его точно не было. Я проверял.