Зэк

Фара спросил недоумевая:

– А что же он себе резиновую бабу не заказал? Я бы заместо елки бабу заказал.

– Ты что же думаешь – у него на бабу денег нет? Да на кой хрен ему резиновая нужна – ему прямо на зону живую доставят. Да не одну… А то – резиновую!

На другом конце стола, где сидела другая кентовка, выпили чифирю. Там шел свой разговор:

– Это еще не чифирь, – говорил, размахивая руками, благообразного вида сиделец. – Мы вот на больничке год назад как чифирек варили? Берешь сто граммов молока, воды тоже стошку. Половину маленькой ложки маслица добавляешь и ложек восемь чая. Но чай чтобы обязательно – «Майский»… Как сварил – сцеди. Получается граммов сто пятьдесят. Ух, забирает! Вроде как стены хаты шире становятся и свету больше… Вот это чифирь!

– А отходняк с твоего чифиря? – спросил другой сиделец.

– Вот отходняк, брат, тяжкий, – вздохнул первый.

Таранова уже накрыла волна алкогольного тепла – обманчивого и коварного… часы показывали без трех минут полночь.

– У тебя точные? – спросил Пароход. Дипломатично спросил – он уже считал часы своими и ему не терпелось примерить их на руку. Но время для этого еще не пришло.

– Точные, – ответил Иван.

– Насыпай, Петруня, – скомандовал Пароход. Петруня снова налил в алюминиевые кружки спирту. Добрый Пароход взял со стола кусок колбасы и огурец, повернулся к опущенному. Со словами: на, Гребень, отметь праздник, – швырнул их человеку у параши. И колбаса и огурец были съедены мгновенно. На глазах у человечка выступили слезы.

– Потом еще получишь, – сказал Пароход благосклонно и бросил ему сигарету. Человечек благодарно закивал головой. А Пароход добавил значительно: – Как себя поведешь, Гребешок… понял?

Петруня заржал и произнес:

– Как сосать сегодня будешь, Гребень.

Но Пароход осадил его резко:

– Никто Гребешка трогать не будет… что же мы – не люди?

– Без минуты, – сказал Фара. Все посмотрели на него. За несколько секунд до того, как секундная стрелка подошла к двенадцати, Пароход встал с кружкой в руке. Торжественно сказал:

– Ну, первый тост: за воров!

Кружки сошлись с жестяным стуком. «С Новым годом, Светлана, – прошептал Таранов, – с новым счастьем!»

– Ну, Пивовар, как тебе на тюремке-то? – спросил Пароход с набитым ртом. Таранов закурил, задал встречный вопрос:

– Вот мы сидим, выпиваем – а как контролеры на это смотрят?

Пароход собрался ответить, но не успел – вместо него ответил Петруня. Он очень быстро окосел от спирта, язык развязался:

– Пупкари-то? – сказал Петруня. – А че они – тоже квасят. Новый, бля, год… вот завтра начнут шухер наводить. Тут, кореш, другое важно: с кумовьями…

– Следи за метлой! – зло бросил Пароход. – Чучело бухое!

– А че я? Я ниче, – пробормотал Петруня и запел фальшиво:

Мне плечи жаль твои еще девичьи, Закованные в лагерный бушлат, Из рукавов которого как спички Стыдливо пальцы белые дрожат.

Петруня пел и раскачивался из стороны в сторону. Пароход смотрел на него с ненавистью и презрением… Была надежда, что за общим базаром, возбужденные спиртом или чифирем, сокамерники не заметили неосмотрительно брошенной фразы. А если заметили? В любом случае, решил Пароход, Петруню нужно наказать. Пивоваришкато, видать, не врубился, – салага он, тюремной жизни не знает… А Петруню нужно наказать. И так давеча на прогулке, когда Пароход с блатарем встретился, так тот мутный какой-то разговор завел, что, мол, много нынче сук развелось. Говорил, а сам все взглядом буравил.

– Ты, кореш, угощайся, – сказал Пароход Таранову, – светлый нынче праздник.

– Спасибо, – сказал Таранов. Зря Пароход подумал, что Иван в оговорку Петруни «не врубился». Таранов «врубился» и сделал выводы… Уроки старого зэка не прошли даром.

– Светлый, светлый нынче праздник, – разглагольствовал Пароход. Он прикидывался охмелевшим, но сам мысль держал. – В такую ночь не грех и дырявому плеснуть… как смотришь?

Иван кивнул. Заметив одобрение, Пароход продолжил:

– Ты поближе сидишь. Не впадлу тебе плеснуть Гребешку?

– Не впадлу.

– Только ты его не касайся, брат, – опомоишься.

Таранов налил спирт в свою кружку, встал и двинулся, протискиваясь боком, к опущенному. И без подсказки Парохода он знал, что к опущенным и их вещам прикасаться нельзя – опомоишься, сам опущенным станешь. Даже если это произошло случайно… Тебе при этом могут посочувствовать, но помочь не может никто: клеймо «опущенного» не стирается. Оно на всю жизнь. Петуха можно использовать как сексуальный объект, можно истязать – это не «помоит» бродягу. Но случайно прикоснуться к отверженному, сесть на его место, взять по ошибке его ложку, шапку, пожать руку, не зная, что перед тобой опущенный, – означает навсегда перейти в клан опущенных. Впрочем, это бывает крайне редко – их, опущенных, сразу видно, издалека. Тут ошибиться трудно.

Таранов взял кружку, кусок колбасы и пару сигарет. Стал боком выбираться из-за стола. Он не знал, какую подлянку затеял Пароход. Он даже предположить не мог, что, пока он спал, Пароход переговорил с дырявым. Под шумок, когда вся хата была занята кулинарными делами да развешивала гирлянды, угловой пошептался с Гребнем. Пообещал ему свое покровительство, если Гребень все сделает как надо. Забитый, затравленный, затраханный бывший учитель биологии средней школы согласился. Статья у него была дрянь – развратные действия в отношении малолеток, и он по тюремным законам сразу попал в касту опущенных. При этом в самый низший ее разряд – проткнутых педерастов. В первый же день пребывания в СИЗО учителю «разорвали фуфло на немецкий крест» – изнасиловали. Жизнь его стала просто невыносима, и после трех месяцев постоянного насилия и истязаний он был готов на все. А требовалось от него не так уж много… поцеловать Пивовара.

Когда Иван подошел к петуху, вся хата притихла. Таранов положил на пол колбасу, сигареты, присел рядом с Гребнем на корточки. Он ощущал какую-то скрытую угрозу, но еще ничего не понимал… Напряжение, в котором он пребывал все последние дни, и алкоголь притупили бдительность.

– Подставляй кружку, – сказал Иван. Петух подвинул кружку. Таранов начал лить подкрашенный спирт в жестянку без ручки. Вся камера молча следила за происходящим. Опущенный жадно ел колбасу беззубым ртом.

– С Новым годом, – сказал Таранов, когда жидкость перетекла из одной кружки в другую… и в этот момент петух метнулся к Ивану. В первый момент Таранов подумал, что петух хочет вцепиться ему в горло. Он мог бы убить доходягу одним ударом, но не хотел этого делать. Он просто сделал кувырок назад, и снова сел на корточки.

– Ты что – очумел? – спросил Иван. С отчаянной решимостью, с глухим утробным ревом петух снова бросился вперед. Иван встретил его несильным, но болезненным ударом в нос. Брызнула кровь, петух сел на бетонный пол и заплакал.

– Чего он у вас – сумасшедший? – спросил Иван. Несколько секунд в хате было очень тихо. Потом кто-то ответил:

– Опомоить он тебя хотел, Пивовар… ты руки-то вымой.

И враз вся хата заговорила, зашумела глухо, возмущенно. Только теперь до Ивана дошло, что могло случиться, окажись он менее проворным… Он несколько раз тряхнул головой, отошел от петуха и долго, тщательно мыл руки.

– Вот ведь гнида какая! – шумела за спиной хата.

– Видать, и правда тронулся умом петушок наш.

– Да еще в светлую ночь! Убить мало пидора.

Иван мыл руки, ощущал спиной чей-то взгляд и думал: чуть было не влип. Чуть было… а что было бы, если бы этот урод сумел в меня вцепиться? Жить опущенным? Спать у параши?… Нет, ребята, так не пойдет. Так не пойдет, ребята. У меня всегда есть выход… Иван покосился на левую руку с малозаметным шрамом.

Он вернулся к столу, и его пропустили, посторонились. Пароход снял с руки часы Таранова, положил на стол и негромко сказал:

– Примерить хотел… не возражаешь, брат?

Иван не ответил, закурил. Руки слегка дрожали.

– Давай выпьем, Пивовар. За тебя… ловкий ты, брат, – быстро говорил Пароход, наливая спирт. Выпили. Пароход продолжал еще что-то говорить, но Иван почти не слушал, кивал механически…